Я сделал вид, что засыпаю, и примерно через полчаса заметил, как многозначительно переглядываются дама с длинной шеей и мой сосед слева, жирный иностранец. Его лица я, конечно, не мог видеть, так как все еще притворялся спящим, но выражение ее лица убедило меня, что эти двое хорошо знакомы друг с другом, что они, вероятно, по приезде где-нибудь встретятся, но не хотят, чтобы об этом знали другие. И между ними была, конечно, не любовная связь – не так она на него смотрела, – а скорее всего какие-то деловые отношения. «Черный рынок? Да, скорее это, чем что-либо по моей части», – подумал я, но все-таки решил, что на первой же неделе по приезде в Грэтли воспользуюсь приглашением этой дамы. Наш поезд с грохотом подкатил к Грэтли. Вокзал здесь, насколько мне удалось разглядеть, маленький, жалкий, как во многих небольших заводских городах Англии. Я с трудом нашел дорогу к выходу, так как вокруг была тьма кромешная. Ненавижу затемнение! Это одна из ошибок нынешней войны. Какая-то в этом боязливость, растерянность, что-то от мюнхенских настроений. Будь моя воля, я бы рискнул ждать до того момента, когда бомбардировщики уже над головой, только бы не выносить ежевечернюю тоску затемненных улиц и слепых стен. В затемнении есть что-то унизительное. Не следовало допускать, чтобы эти выродки с черной душой погрузили полмира в черную тьму. Это с нашей стороны как бы некоторая уступка, как бы признание их могущества. Я так и слышу хихиканье этих бесноватых, радующихся, что мы бродим ощупью в темноте, как они того желали. Мы создаем в окружающем нас мире мрак под стать мраку их гнусных душ. Говорю вам: я ненавижу затемнение! А такого жуткого затемнения, как в Грэтли, я нигде еще не видал. Вокзал был словно весь окутан одеялами цвета индиго. Выйдя на привокзальную площадь, вы проваливались куда-то в невидимую бездну.
Три автомобиля (в один из них, как мне показалось, села дама с длинной шеей) отъехали, грохоча, – должно быть, переезжали мост, – и стало тихо. На станции не было ни единого такси. Я еще из Лондона заказал на день-два номер в гостинице «Ягненок и шест» на Маркет-стрит, и сейчас мне предстояло ее разыскивать в этом непроглядном мраке. Я вернулся обратно в зал и поймал носильщика, который, объясняя мне дорогу, все указывал куда-то вдаль, как будто мы с ним в июльский день любовались Неаполитанским заливом. Стараясь запомнить его указания, я поплелся пешком в город, таща свой тяжелый саквояж. Земля была покрыта снегом, но даже он казался черным. Воздух был сырой и холодный, чувствовалось, что скоро опять пойдет снег. Я дважды сбивался с пути, плутал по каким-то глухим переулкам, но в конце концов встретил полицейского, и он указал мне Маркет-стрит.
Мы не всегда отдаем себе ясный отчет в том, что такое нынешняя война. В сущности, мы большей частью увиливаем от великой и страшной правды о ней и попросту стараемся как-то приноровиться к связанным с нею неудобствам и лишениям. Но бывают минуты усталости и уныния, когда эта правда вдруг обрушивается на вас всей своей тяжестью, и вы похожи на человека, который, проснувшись, увидел себя на дне моря. Такую тяжелую минуту я пережил той ночью в Грэтли по дороге в гостиницу. Я вдруг понял, что такое война, и правда о ней придавила меня, как обрушившаяся башня. Кто-то во мне – не Хамфри Нейлэнд, дрожащий за свою шкуру, и не британец, опасающийся за свои владения, – содрогнулся и взвыл, увидев перед собой зияющую черную пропасть, куда скользили мужчины, женщины, дома, целые города. То было видение спущенного с цепи торжествующего зла, воцарившегося на земле ада… Где-то в тайниках вселенной, никогда и не снившихся нам, кто-то дергал за веревочку, и мы плясали, а затем скользили в пропасть, и с нами проваливалось все. И начали это не проклятые нацисты, – я ненавижу этих бандитов, но вовсе не склонен представлять их во сто раз сильнее, чем они есть, – просто они первые оказались марионетками на веревочке. Они толкают нас в пропасть, в темный кипящий поток, низвергающийся прямо в ад, но создать эту пропасть они не могли. Может быть, мы создали ее все сообща, а может быть, это вырвались на волю гигантские силы тьмы? Той ночью в Грэтли я вдруг увидел эту пропасть и почувствовал себя на краю ее. Не я один – весь город был на краю этой пропасти. А в нем какие-то несколько человек (как знать, может быть, и тот, с которым я столкнулся на углу?) изо всех сил старались спихнуть всех нас вниз. Здесь, за черной завесой затемнения, где-то укрывалось зло. Но где? Мне предстояло узнать это.
2
В гостинице «Ягненок и шест» обычно останавливались армейские офицеры и летчики, и больше как будто никто. Тем не менее она была переполнена, и женщина за конторкой сказала мне, что я могу занять номер только на два-три дня. Увидев эту комнату, одновременно и холодную и душную, я подумал, что и двух дней с меня совершенно достаточно, а потом надо будет подыскать себе какое-нибудь человеческое жилье.
Я еще поспел к концу обеда, состряпанного, по всей видимости, целиком из клейстера: мучной суп, вареная рыба в мучном соусе с овощами и мучной пудинг. Не думайте, что я жалуюсь на питание военного времени: держу пари, что в гостинице «Ягненок и шест» и в мирное время кормили немногим лучше. Виной этому был ее владелец майор Брембер, который бросил службу в пенангской полиции, по-видимому, не для того, чтобы содержать гостиницу, а для того, чтобы гостиница содержала его. Я видел и майора и его супругу – оба чопорные, пучеглазые, они восседали, как сахибы, в столовой с таким видом, словно они у себя в поместье, тогда как им следовало бы стоять на кухне и, засучив рукава, стряпать настоящий обед. Однако не буду распространяться о майорах Бремберах нашей страны. Я не люблю их и желал бы, чтобы они не изображали из себя содержателей гостиниц.
После обеда я зашел в бар при гостинице, который открывался только с восьми часов, так как спиртного было мало. Сейчас там царило большое оживление. Виски не было, посетители пили портвейн, джин и пиво. Летчики и армейские офицеры со своими дамами сидели за столиками, большей частью группами по четыре человека. Несколько пожилых, скромно державшихся горожан задумчиво прихлебывали пиво, а в углу, у самой стойки, отдельно от других, расположилась компания, в которой я сразу признал тесный кружок завсегдатаев. Я немедленно перекочевал со своим пивом поближе к этой группе и стал наблюдать за ними. Тут были два офицера – один из них, краснолицый капитан, уже сильно подвыпил, – и пожилой, невзрачный мужчина в штатском, который говорил жеманным визгливым голосом и хихикал, как девушка. По-видимому, это он угощал всю компанию. Из двух женщин одна была полная, бесцветная особа, как будто чем-то обеспокоенная, другая – помоложе, одета наряднее и очень хороша собой. У нее был длинноватый нахальный носик и пухлые губы, которые даже тогда, когда она не говорила и не смеялась, были жадно раскрыты, словно готовые к новому взрыву смеха. Всмотревшись в нее, я ощутил уверенность в том, что уже где-то видел ее раньше и в совершенно иной обстановке, но не мог припомнить, где. Это мучило меня, и я все время пялил на нее глаза. Девушка это заметила, отвернулась и снова чему-то засмеялась, но я успел уловить в ее дерзком взгляде мимолетное выражение тревоги.
Краснолицый капитан тоже заметил мое настойчивое внимание, и оно ему не понравилось.
Вначале разговор компании вертелся вокруг какого-то званого обеда, на котором был кто-то из них, – кажется, та самая веселая и хорошенькая девушка, что меня заинтересовала. Обед этот происходил, по-видимому, в каком-то загородном ресторане, который, насколько я расслышал, назывался «Трефовая дама». Сыпались обычные шутки насчет общих знакомых: тот напился, эти не сумели скрыть своей любовной связи. Упоминалась и какая-то миссис Джесмонд; о ней говорили, что она «наверное, купается в деньгах», «шикарная женщина», и называли ее загадочной. Я тут же мысленно взял на заметку эту миссис Джесмонд.