Через час разразилась буря, сперва поглотив ветер, дувший с востока, потом обрушив потоки дождя на западную стену склада. С такой же быстротой, как появилась, буря замерла на востоке, оставив приятный дождь и ветерок, чистый и прохладный, как свежевыстиранные простыни. Дождь все еще лил, когда я услышал, что во двор въехала машина Вандервельде. Дверь амбара отперли, вкатили автомобиль и снова заперли.
В воскресенье, когда мы, оставшиеся на ферме, обедали, у ворот остановилась машина местной полиции и двое полицейских направились к дому. Несколько минут они разговаривали с Морицом у порога, потом вернулись в свою машину. Джо сказал мне, что прошлой ночью какой-то шальной автомобилист сбил Ханки на дороге. Полиция проверяла, действительно ли он работал у Вандервельде.
Ханки нет в живых! Этого не может быть, разве что бог сыграл нелепейшую шутку. Почему именно Ханки, прошлой ночью ехавшего в бурю на своем велосипеде? Ханки, юноши поляка, так горячо хотевшего стать канадским гражданином, Ханки, который столько выстрадал, что его горя хватило бы нам всем до конца наших дней. Ханки, который крестился перед едой и ходил к обедне. Конечно же, это только шутка!
За ужином работники тараторили, какой славный парень был Ханки, а жена Френчи Коута даже захныкала. Я встал из-за стола, не желая ни говорить о Ханки, ни слушать их бездушное пустословие. Сезонники все равно что бродяги, случайно встретятся и разойдутся в разные стороны.
Назавтра к вечеру я спросил Морица, не подвезет ли он меня в город.
— Я не собираюсь туда, — сказал он. — Чего тебе там понадобилось?
— Хочу повидать приятеля.
— Это кого же, поляка Стэна? — спросил он и засмеялся своим сытым мерзким смехом.
Я знал, что он может убить меня одной рукой, но мне вдруг захотелось влепить ему пощечину. Мне хотелось, чтоб произошло чудо, я сумел бы дотянуться до него, ткнуть мордой в землю и вдавить башмаком. Я повернулся, ненавидя свой малый рост, огорченный, как никогда прежде.
— У меня шина спустила! — крикнул мне вслед Вандервельде.
Я сделал вид, что не слышу.
После ужина я подошел к амбару и заглянул в щель меж досок. Машина хозяина стояла на середине у кучи желтого, высушенного табака. Все шины были в порядке, но левое переднее крыло помято и левая передняя фара разбита.
Куртка Ханки висела, как всегда, в углу склада. Я пошарил во внутреннем кармане и достал справку, выданную лагерем для перемещенных лиц. Я подумал о том, как гордился Ханки своими «бумагами» и сунул ее себе в карман, чтоб не нашли люди посторонние. Я знал, что друзья Ханки и сотрудники Польского общества взаимного кредита позаботятся о похоронах. А мне, уж если нельзя попасть туда и в последний раз взглянуть на Ханки, остается лишь отправиться в Симко и попытаться забыть его.
Френчи Коут отвозил Джо на выходной в Симко, и я поехал в город вместе с ними. За сушилками наблюдал Курт.
В Симко я провел горестный вечер. Я заходил в пивные, но не в силах был выносить смеха. Чем больше я старался забыть своего друга, тем больше думал о нем. Я не сомневался, что Ханки был прав, когда сказал, что пройдет не одна неделя, пока мы получим заработанные деньги. Мне пришла мысль заявить на Вандервельде, но я решил, что это бессмысленно. Кто в пору уборки, в сердце страны табака, прислушается к батраку-неудачнику? Это кончится тем, что меня обвинят в бродяжничестве.
Я пошел к самогонщику и купил две бутылки дрянного виски, одну я выпил тут же. В голове у меня вертелись слова Ханки. «Никогда я не знал хорошей жизни, Джордж». Мучительный крик души униженной половины человечества.
Я вышел на шоссе со своей бутылкой и остановил машину, которую вел молодой парень, ехавший в Сан-Томас. Он высадил меня на развилке, где от шоссе дорога вела на север к ферме Вандервельде. Я выпил вторую бутылку виски и направился к ферме. Мною владела боевая, вызванная опьянением идея сказать в лицо хозяину, что мне все известно, потом посмеяться над ним, как он смеялся над Ханки.
Я пересек поле и уже совсем близко от двора заметил шедшую по тропинке Мэри. Я спрятался в изгороди и увидел, что навстречу девушке идет Курт. Потом они вдвоем пошли к полю, ее рука лежала у него на поясе. Все они подлые, винить одного Морица мало. За Ханки я должен им всем отомстить.
Спустя полчаса я вернулся на стык проселочной дороги с шоссе и подождал Френчи. Я подал знак, и он остановил машину. Я сказал Френчи и Джо, что меня довез до этого места парень, ехавший в Сан-Томас.
Мы почти достигли фермы, когда нам встретился Курт. Он бежал по дороге, то и дело оглядываясь через плечо. Тогда-то мы и заметили беловатый столб дыма над двором фермы.
Мы затормозили рядом с пожарной машиной, приехавшей из небольшого городка к югу от фермы. Две сушилки и амбар выгорели, уцелела только частица пола амбара, и все еще курился остов автомобиля Вандервельде. Джо выскочил из машины и заглянул в топочные коробки трех других сушилок — у всех до предела были отвернуты краны, вытекший мазут загубил табак.
Начальник пожарной охраны сказал Морицу, что огонь перекинулся от сушилок на амбар. Никто ему не возразил, однако я знал, что ветер дул с противоположной стороны.
Миссис Вандервельде и Мэри всхлипывали в дверях кухни, со страхом глядя на Морица, а тот стоял посреди двора и больше уже не смеялся — он то раскрывал, то закрывал свой жирный рот, как выброшенный на сушу карп.
Утром, когда все еще спали, я прошел по задворкам между выгоревшим амбаром и потрескавшейся, с разбитыми стеклами оранжереей. На земле лежал полусожженный клочок документа. Наклонившись, я прочитал вписанное в графу начало имени: «Станислас Цим…» Я вдавил башмаком бумажку в землю. В некотором смысле ее можно было считать эпитафией Ханки. Но разве этого достаточно?
Мадлен Гранбуа
Озеро Красного Червяка
Папаша Матье снял шляпу, старую бесформенную шляпу, усаженную «мушками» всех цветов: белыми, красными, золотисто-коричневыми, голубыми, точно кусочек неба, ярко-желтыми и черными, как сама ночь. Он выбрал маленькую серенькую мушку с тем же отливом, что крылья стрекоз, скользивших в тот день над поверхностью воды, и старательно прикрепил ее к концу моей лесы. Потом, торопливо оглядевшись, сунул руку в карман, вытащил клейкую приманку, ловким движением насадил ее на крючок и, довольный своей работой, протянул мне удочку, ободряюще ухмыляясь.
Я принялся за дело. Честно говоря, рыбная ловля никогда меня особенно не прельщала, и сейчас я с удовольствием пустил бы лодку по течению, а сам бы мирно отдыхал, как деревья с их словно застывшей листвой, как неподвижное гладкое озеро.
Но доктор Плурд рассудил по-другому.
— Мертвый сезон — лучшее время для рыбной ловли, — наставительно сказал он, когда несколько часов назад мы выгружали пожитки на дощатый настил Клуба Галет.
Мы приехали туда ненадолго, но это маленькое путешествие было заранее подготовлено и тщательно организовано моим старым другом. Не успел я переступить порог его дома, как он начал описывать ни с чем не сравнимые восторги, светлые радости и дивные наслаждения, ожидавшие нас в Клубе.
В дорогу мы отправились хмурым серым утром, но кипучему энтузиазму моего друга все было нипочем, а когда на опушке леса ветер донес до нас аромат барбариса, доктор Плурд и вовсе потерял голову. Возбужденный, помолодевший, добродушно посмеиваясь, он принялся напоминать папаше Матье, нашему проводнику, о доблестных подвигах, которые они вместе свершили в былые времена. У него так и чесались руки поскорее взяться за дело. Едва мы успели добраться до охотничьего домика, как он, не теряя ни секунды, объявил самым категорическим тоном:
— Поверьте моему опыту, дети мои, погода сейчас самая подходящая, можно сказать идеальная для рыбной ловли. Давай-ка, папаша Матье, готовь поскорее удочки и быстро на озеро, пока не стемнело.