— Скоро совсем стемнеет. Если ты хочешь успеть все сделать, тебе, пожалуй, надо спешить. А впрочем, я могу и сама…
Когда он через час вернулся из конюшни, на ней было другое платье, волосы тщательно причесаны и на щеках горел румянец. Наливая ему из чайника в таз теплой воды, она сказала ровным голосом:
— Ужин готов. Джон сказал, чтобы мы его не ждали.
Стивен бросил на нее изумленный взгляд.
— Неужели ты надеешься, что Джон в такой буран доберется до дому?
— Разумеется. — Она почувствовала, как у нее загорелось лицо. — Мы будем играть в карты. Он сам так сказал.
Он стал мыть руки, но, когда они сели за стол, вернулся к той же теме.
— Значит, Джон скоро придет? Как ты думаешь, когда?
— Он сказал, что вернется часов в семь, может, чуть позднее.
Раньше ей всегда было легко и просто разговаривать со Стивеном, но сейчас ее не покидало ощущение натянутости. — Ему, наверно, найдется там работа, у отца. Он так сказал. А что?
— Мне что-то не верится — на дворе такая вьюга.
— Он всегда возвращается. Никакая вьюга его не остановит. При свете дня легче покормить скотину, да потом я знала, что он вернется усталый, — вот я и пошла было в конюшню.
Она подняла на него глаза и увидела, что он улыбается, с той же дерзостью, с той же полунасмешкой, глядя на нее тем же оценивающим взглядом. От этой улыбки она как-то внутренне сжалась и спросила себя, зачем она притворяется, что верит в возвращение Джона, откуда у нее этот инстинкт самозащиты. На этот раз она не почувствовала горделивой уверенности в своих силах, не ощутила приятного волнения. Усмешка напомнила ей, что она надела другое платье и сменила прическу. Наступило оглушительное молчание, сквозь которое доносилось посвистывание ветра и скрип желобов. В этом новом Стивене с его спокойной уверенной улыбкой было что-то странное, даже пугающее. Но самым странным было чувство, что она давно его знает таким, что, хотя этого Стивена она ни разу не видела и не встречала, тем не менее она всегда его знала, всегда ждала. Она ощущала не столько Стивена, сколько его неизбежность. Ощущала столь же инстинктивно, как снег, безмолвие, буран. Она смотрела мимо него на подоконник, на печь, но его усмешка, казалось, обрела независимое от них существование, растворившись в окружающей тишине и витая вместе с ней. Энн звякнула чашкой, прислушалась к реву бурана — но это не спугнуло усмешки. Стивен заговорил, но смысл его слов не доходил до сознания Энн. Она опять сравнивала его с Джоном: какое у него красивое лицо, молодое, чисто выбритое. Она не хотела этого делать, сознавала, что этим позволяет ему незаметно, но неуклонно обретать над ней власть, всем своим существом чувствовала опасность, таившуюся в этой незнакомой, более полнокровной жизни, к которой ее так сильно тянуло.
Под новым напором бури дом задрожал всеми стенами, и пламя стоявшей на столе лампы заколыхалось. Энн встала и подошла к печке, чтобы подложить дров. Стивен пошел за ней. Долгое время они стояли возле печки, почти соприкасаясь руками. Один раз, когда под ударом ветра скрипнула дверь, она резко повернулась, вообразив, что это пришел Джон. Но Стивен спокойно заметил, перехватив ее взгляд:
— Нет, сегодня он уж не придет — можешь не сомневаться. Идти в такой буран через холмы — это просто лезть на рожон.
У нее задрожали губы. Она хотела ответить ему, поколебать уверенность, звучавшую в его голосе, но не смогла, и ее губы сжались в тонкую бескровную линию. Ей стало страшно. Страшно его лица, так непохожего на лицо Джона, его усмешки, своей собственной неспособности поставить его на место. Страшно бушующей стихии, запершей ее с ним наедине. Они попробовали играть в карты, но она вздрагивала при каждом скрипе и стуке.
— В такую непогоду никто не пройдет, — повторял он. — Даже Джон. Успокойся, перестань нервничать и удели лучше немного внимания мне.
Но его тон противоречил его словам, в нем был намек, что она вовсе не нервничает, а только опасается, как бы в дверях и в самом деле не появился Джон.
Эта мысль присутствовала во всем, что он делал. Он подбросил дров в печь, стасовал и сдал карты, выиграл — а она все время чувствовала эту подспудную мысль… Она пыталась отвечать ему, сосредоточиться на игре, но вместо этого, глядя в карты, беспомощно спрашивала себя: неужели он прав? Значит, он поэтому усмехается? Поэтому чего-то ждет, уверенный, что все будет так, как он хочет?
Тикали часы, потрескивали дрова в печи. А он все ждал. Она украдкой глянула ему в лицо, когда он задумался над ходом. Даже в пору ухаживания Джон не заботился о своей внешности. Вот и сегодня утром она просила его побриться. Потому что должен был прийти Стивен, потому что она боялась увидеть их рядом, потому что в глубине души она уже и тогда знала. Уже тогда в ней скрывалось скрытое и запретное знание, о котором громко заявлял Стивен своей усмешкой.
— Ты, я гляжу, озябла, — сказал он наконец, бросая карты и вставая из-за стола. — Все равно игра не получается. Пойдем посидим у печки.
— Давай сначала повесим одеяла на дверь. Мы всегда в бурю так делаем. — Ей казалось, что, занявшись этим простым будничным делом, она сможет немного опомниться. — Джон вбил гвозди, вот на них и повесим. Все-таки они задерживают сквозняк.
Стивен встал на стул и повесил одеяла, которые она принесла из спальни и подала ему. Несколько секунд они смотрели, как колышутся одеяла под напором ветра, пробивавшегося снаружи сквозь щели.
— Я и забыла, что покрасила дверь спальни, — сказала Энн. — Смотри, верх одеяла испачкался.
Он как-то странно посмотрел на нее и пошел к печке. Она пошла следом, пытаясь представить, что делается в бурю на холмах, и гадая, придет ли Джон.
— Идти в такой буран — верная смерть, — вдруг сказал Стивен, отвечая на ее мысли. Он открыл дверцу печки и пододвинул к ней два стула. — Он знает, что с тобой ничего не случится. Да и вообще вряд ли он в такую ночь оставит отца одного.
— Ветер будет ему в спину, — упорствовала она. — Какие были вьюги в зиму перед тем, как нам пожениться, а он ни разу не пропустил свидания…
— Такие, как сейчас? Да он и ста ярдов не пройдет — собьется с пути. Ты только прислушайся, что делается.
Его голос смягчился, подобрел. На секунду Энн подняла на него глаза, но, увидев все ту же уверенную оценивающую усмешку, поспешно их отвела и долго сидела молча, напрягшись каждым нервом. Казалось, что все зависит от того, сумеет ли она не встретиться с ним взглядом. Такое же ощущение было у нее несколько часов назад, когда она изо всех сил упиралась спиной в дверь, в которую ломился буран. А Стивен смотрел на нее и улыбался. Она не смела пошевелиться, ослабить стиснутые руки, поднять глаза. Потрескивали дрова, тикали часы. Буран бросался на стены, словно задавшись целью их опрокинуть. Все ее мышцы судорожно напряглись в отчаянной попытке устоять, и ей стало казаться, что комната вокруг нее плывет и кружится. Наконец она помимо воли подняла на него глаза.
Она хотела тут же опустить их снова — просто перевести дыхание и ослабить ставшее невыносимым напряжение, но в его улыбке вместо дерзкого вызова, который она страшилась увидеть, на этот раз было что-то похожее на тепло и сочувствие, и еще было понимание, которое утешило и ободрило ее: она даже удивилась, отчего еще несколько секунд назад ей было страшно. У нее возникло такое чувство, будто буран утих и она вдруг обрела покой и защиту.
А может быть, вдруг мелькнула у нее мысль, это не улыбка изменилась, а она сама? Может быть, за эту долгую, пронизанную шумом ветра паузу ее подлинное свободное «я» вырвалось из оков навязанных ей правил и условностей? И в его оценивающем взгляде она вдруг увидела всего лишь понимание той неудовлетворенной женщины, которая все это время, ропща, скрывалась в ней, но существование которой она отказывалась признавать, скованная путами пережившей себя, привычной верности.
Ибо Стивен всегда очень много для нее значил. Теперь она это поняла. Уже семь лет — почти столько же, сколько она знает Джона, с того самого вечера, как они с ним танцевали.
В лампе кончался керосин. В ее тускнеющем свете они смотрели друг на друга, отрезанные от мира стеной молчания и бури. Ее лицо было бледно, на нем отражалось еще продолжающаяся в ней борьба, его — молодо, красиво, чисто выбрито. Ее глаза горели фанатическим блеском, исполненные отчаянного желания верить, прикованные к нему как бы для того, чтобы забыть обо всем остальном, чтобы найти себе оправдание; его глаза были спокойны, уверенны, полуприкрыты в ожидании того, что неизбежно должно было случиться. Огонь все тускнел, вокруг них собирались притихшие, заговорщицкие тени. Он по-прежнему усмехался. Она опять стиснула руки, так что побелели суставы.