— А вот Элизабет Лавлес, Гарри. Абсолютная восьмерка.
И Гарри, с восхищением уставившись на нее, шутливо восклицал:
— Как, неужели Лавлис?[9]
Она всегда смеялась этой шутке.
— Нет, Лавлес, пишется через «е».
Смеялся и юноша. Но тут она с важностью произносила:
— Миссис Лоренс Лавлес. Кстати, брат моего мужа в этом году был полузащитником в команде первого курса Гарварда и сломал во время матча руку.
И Гарри, несколько удрученный этими подробностями, смущенно отводил взгляд.
Изящный туалет, в котором Элизабет приехала на вечеринку, достался ей благодаря расторопности ее родительницы, очень гордившейся фигурой дочки. Шерстяное темно-розовое дневное платье от Скаази предназначалось для того, чтобы знаменитая Ленни Фейбер продемонстрировала его на закрытом конкурсе новых моделей, однако так и не поступило в продажу. Поскольку носить его могла лишь женщина с фигурой Лиз, мать купила его за сто двадцать пять долларов прямо из мастерской и подарила дочери в день ее рождения.
Таким образом на пирушке в «Коровнике» Элизабет оказалась не только самой привлекательной (к этому она привыкла), но и самой элегантной женщиной, а это было уже вовсе непривычно, ибо у них с Ларри никогда не было денег. Не было их и у матери, которая после развода жила на небольшие проценты с имения, и у никчемного бездельника папаши, и у родителей Ларри. Лавлес-старший занимал место адъюнкт-профессора социологии в заштатном университете и зарабатывал весьма немного.
Ларри и Лиз едва сводили концы с концами. Шаткость их семейного бюджета, вероятно, отчасти объяснялась тем, что они слишком рано поженились, не успев даже закончить колледж. Элизабет проучилась год в частной школе, бедняге Ларри пришлось съездить в Сиракузы по таинственной причине, связанной с некой романтической поездкой в Мексику, которую он легкомысленно предпринял в возрасте семнадцати лет и из которой возвратился только через два года. Сейчас они уже год как были женаты и обладали расточительными наклонностями и скудными средствами для того, чтобы им следовать. Вот почему с таким торжеством и даже упоением Элизабет стояла перед подругами и дирижировала хором. Она отлично знала, что они порой жалеют ее и судачат о ее печальном положении; а все же ни одна из них не могла сейчас с ней сравниться.
Просто удивительно, какую уверенность придавало ей платье. Ткань была восхитительно гладкой и словно струилась. Воспользовавшись тем, что собрались только свои, Элизабет рискнула ради пробы надеть платье без пояса, получилось как раз то, что нужно, — этакое не бьющее в глаза великолепие, — и она хохотала, шутила, пела и просто ног под собой не чуяла. Она выпила шесть коктейлей из джина и еще чего-то, она сама толком не знала чего. Прежде она ни за что не отважилась бы на такой поступок. Когда наступила пора уезжать, Элизабет минут двадцать простояла у машины, прежде чем почувствовала, что может сесть за руль.
Машина представляла собой старое чудище с дырявым откидным верхом, но Элизабет не расставалась с ней — в ее работе автомобиль был необходим. Элизабет служила в одной из хартфордских компаний, распространявшей холодильники и пищевые продукты, и случалось, делала до двухсот миль в день. В год она зарабатывала от трех до четырех тысяч, из которых большая часть шла на убранство их жилища. Элизабет мудрила над своей старой квартиркой до тех пор, пока не превратила ее в нечто потрясающее и абсолютно неузнаваемое. Сейчас она подготовляла снимки сногсшибательных интерьеров, которые намеревалась послать каким-нибудь оформителям: «Лорду и Тэйлору» в Хартфорде или одной из тех небольших компаний, которых так много развелось за последнее время в Нью-Йорке, — и попытаться, представившись таким образом, устроиться к ним в ученицы. Элизабет чувствовала, что у нее есть оригинальные идеи, которые со временем будут оценены по достоинству.
Она простояла на ночном холоде до тех пор, пока не перестала кружиться голова, потом осторожно забралась в машину, включила мотор и стала ждать, чтобы он прогрелся. В машине было холодно, и почти весь хмель выветрился у нее из головы. Внезапно ее начала бить дрожь, и ей пришло в голову, что она может замерзнуть, если будет сидеть в таком холоде. Тогда она вывела машину на шоссе, въехала на холм и двинулась дальше по неосвещенной дороге, ведущей от Фармингтона в Хартфорд. Большой мотор вскоре согрел машину. В ней становилось все теплее и теплее. Теперь Элизабет уже не было так холодно И тревожно, она почувствовала себя уютнее. Пристально вглядываясь в темноту, она следила за дорогой и, взбудораженная событиями вечера, то ощущала возбуждение, подъем, то погружалась в какое-то тоскливое оцепенение. На полпути от дома шоссе сузилось, стиснутое сугробами, скользнуло в длинную темную аллею, и Элизабет показалось, что она потихоньку вползает в какой-то бесконечный, извилистый тоннель. Она позволила себе чуть-чуть вздремнуть, и в машине стало тихо-тихо. Потом дорога сразу сделалась очень широкой, снова замелькали огни, Элизабет резко выпрямилась и увидела, что она уже дома, в Хартфорде. Она не раз дремала за рулем, и пока все кончалось для нее благополучно. Машина уткнулась в сугроб, обозначавший место стоянки, и Элизабет побежала к дому. Через пять минут она уже крепко спала, прямо в комбинации, на огромной кровати, занимавшей чуть не всю их небольшую спальню. В стенном шкафу, мягко покачиваясь на вешалке, что-то шептало, прикасаясь к дверце, ее чудесное платье. Этот шорох и позвякиванье вешалки были последними звуками, которые она различала.
Фармацевтическая фирма, в которой Ларри работал агентом, выпускала два основных лекарства: таблетки от головной боли и мазь от геморроя, однако название последней ни разу не осквернило уст Элизабет, которая отказывалась признавать ее существование и, говоря о фирме, всегда употребляла лишь импозантную часть ее наименования. Ларри объезжал подведомственную фирме территорию на юге Новой Англии, а «Лаборатории Фэрбенкса» платили ему за это семь с половиной тысяч в год, обеспечивали машиной и регулярной информацией из главного управления. За неделю до рождества Ларри посоветовали не утруждать себя поездками — аптекари в это время почти ничего не покупают в ожидании январского застоя. Он неохотно взял недельный отпуск — вынужденный отдых чувствительно бил по карману. Когда ему представилась возможность поработать продавцом в книжном магазине, где в это время наступило оживление, Ларри с радостью ухватился за нее: непредвиденная сотня долларов была отнюдь не лишней.
Розничная торговля книгами пришлась ему по душе куда больше, чем геморроидальные поездки, а владелец магазина заявил, что у него никогда не было такого оборотистого и толкового помощника. В конце недели он сказал Ларри, что с удовольствием взял бы его насовсем, если б был в состоянии как следует платить ему. Но он мог предложить Ларри за постоянную работу не более восьмидесяти пяти долларов в неделю, с небольшими надбавками в перспективе, если торговля будет идти успешно.
Конечно, Ларри не мог согласиться на такое место, он терял на этом машину и около трех с половиной тысяч в год, и Элизабет об этом и слышать не хотела. Она говорила, что они и так с трудом выкручиваются. Как же они вытянут, получая гораздо меньше? Ему пришлось признать, что она совершенно права, спорить было бессмысленно. Но до чего же ему нравилась эта работа! Он бы справился и с заказами, и со счетами, и с витринами, хозяину оставалось бы лишь укреплять торговые контакты.
Эх, если бы у него был капиталец, ну хоть тысяч пятнадцать! Хозяин книжного магазина хотел расширить дело и был бы рад подходящему компаньону. Но денег не было. И все же Ларри не сдавался, он решил прослушать какие-нибудь коммерческие курсы и, завершив образование, сбежать без оглядки от геморроя и головной боли. В Хартфорде подходящих курсов, конечно, не было, Нью-Йорк — вот куда он стремился. В Нью-Йорке не менее десятка заведений, где читают чертову гибель разных курсов: доберись он до Нью-Йорка — уж он бы выбрал то, что ему нужно.
9
Игра слов, построенная на созвучии фамилии Lovelace и английского слова loveless, означающего «нелюбящий, нелюбимый, неспособный любить».