Ровно в половине девятого старшая Маркот вполголоса давала указания младшей сестре:
— Адель, напитки!
Адель бесшумно исчезала и через минуту возвращалась с подносом, уставленным сладкими ликерами и розовым вареньем.
В девять часов все расходились.
И меня, разумеется, не мог миновать обычный ритуал вторников. В мою честь подали вишневку, от нее вскоре воспламенились щеки обеих сестер. Мало-помалу хозяйки дома перешли к теме, волнующей сердца всех старых дев на земле. Заговорили о любви. Жена нотариуса как раз дала им прочесть книгу «Наиболее прекрасные страницы о любви, известные в истории». В этой книге тонко и искусно описывалось это фатальное чувство, способное вызвать в человеке самые низменные инстинкты, заставить его творить чудеса. Сестры цитировали места из книги, приводившие их в неописуемый восторг, и в то же время откровенно, хотя и весьма стыдливо, выражали сожаление, что им не посчастливилось жить в те героические времена.
Доктор Плурд, пожав плечами, воскликнул:
— Ах, что вы, милые дамы! Вовсе не надо ходить так далеко, чтобы искать проявлений этой благородной страсти. Если б мы дали себе труд посмотреть вокруг себя, мы открыли бы у людей, нас окружающих, такие движения души, такие глубокие чувства, о которых мы и не подозреваем. Послушайте же меня, имеющего честь разговаривать с вами: здесь, в Сент-Панкрасе, я лично был свидетелем истории, более волнующей, чем…
— Неужели, дорогой доктор? Расскажите же скорей!
— Вы помните Марию Приютскую?
— Марию Приютскую! Марию Приютскую? Позвольте, вы хотите сказать — прачку? Ту, которую постигла такая страшная участь?
— Вот именно. Что ж, я расскажу вам эту печальную историю. Но я вам расскажу ее такой, какой она была в действительности, и вы уж сами судите, стоит ли она блистательных подвигов ваших исторических персонажей.
Прежде чем приступить к рассказу о грустном происшествии, доктор Плурд галантно извинился:
— Сударыни, прошу вашего снисхождения, если я во время повествования остановлюсь на объяснениях, которые, возможно, покажутся вам излишними. Но к этому принуждает меня присутствие моего молодого друга.
Итак, лет тридцать назад в сером домике в стороне от поселка жил Жозафат Лепин с женой. Это были бедные пожилые люди, сытые по горло своей нищетой.
Им как-то все не везло. Пока Жозафат работал поваром в лесной артели, дела еще кое-как шли. Но вот однажды в зимнее утро, когда старик поставил в печь пироги с голубикой и полез за салом в погреб, он вдруг почувствовал озноб. К вечеру он слег, его трясла лихорадка, пот катился с него градом. Он пролежал в больнице три месяца. Ему сказали, что у него задеты легкие. Из больницы Жозафат вышел слабее цыпленка. Страшный кашель раздирал ему грудь, от чего руки становились вялыми и потными. С тех пор старик был мало к чему пригоден. Летом он еще подрабатывал на случайной поденщине: копал, когда звали, грядку-другую под картофель или капусту, мог напилить дров. Но когда наступала зима, он жался к печке и с раннего утра до вечера в доме только и слышен был его хриплый кашель.
Все заботы по хозяйству падали на плечи мамаши Жозафат, прачки, женщины энергичной и неунывающей. Теперь она удвоила усилия. Благодаря расчетливости и неустанному труду ей удавалось сводить концы с концами, не трогая крошечных сбережений — нескольких су, которые она отложила, чтобы было на что похоронить себя и старика. Она прятала их в кухонном шкафу, на дне супника. Но годы брали свое, и от вечной стирки она нажила себе ревматизм, от которого кололо в боку, ломило поясницу. Бывали дни, когда ее охватывало отчаяние. Тогда она в изнеможении падала на стул и сидела, тупо уставившись на груды наваленного перед ней белья. Ей казалось, что никогда больше у нее не хватит сил мылить, стирать, без устали гладить. Она громко стонала и спрашивала себя, что же станется с ними обоими…
Однажды, когда она сидела в таком состоянии, ей в голову пришла счастливая мысль. Будучи натурой решительной, она тут же начала приводить ее в исполнение. Прежде всего она отправилась к священнику. Беседа со святым отцом, по-видимому, удовлетворила ее. По возвращении домой она вынула из стенного шкафа свое воскресное платье, достала шляпу, украшенную стеклярусом, и ридикюль под крокодиловую кожу. Поставив будильник на четыре часа утра, она легла спать. Еще петух не пропел, как она шагала по платформе вокзала во всем великолепии своего наряда, крепко зажав в руке, под нитяной перчаткой, железнодорожный билет второго класса. Только однажды в жизни ей пришлось выезжать из поселка. Это было в дни ее молодости, когда она отправилась на богомолье в Сент-Анн де-Бопрэ. В вагоне она сидела прямо, словно аршин проглотив, поджав губы и из боязни воров крепко прижимая к себе ридикюль. Сойдя с поезда, мамаша Жозафат направилась прямо в приют Сен-Бенуа-Лабр.