За три дня до казни я посетил Марию в ее камере. Не знаю, право, что привело меня туда, но это чувство было сильнее меня. Думаю, что причиной было какое-то смутное сомнение, вызванное показаниями школьной учительницы, а быть может, просто жалость к обездоленному, беззащитному, глубоко одинокому существу. Она, видимо, была удивлена. Она приняла, не поблагодарив, сласти, которые я ей принес, и на мои вопросы отвечала односложно.
— Мария, еще есть время, если вы хотите в чем-то признаться. Кто был тот человек, которого видели бродившим около вашего дома в ночь убийства?
На одно мгновение у нее засветились глаза, как в темноте зрачки у кошки. Она бросила на меня почти ненавидящий взгляд. По ее упрямому непроницаемому как стена лицу я понял, что от нее ничего не добиться. Покидая ее, я все же спросил:
— Нет ли у вас какой-нибудь просьбы? Последнего желания?
Она помедлила с ответом, потом едва слышно прошептала:
— Можно ли сделать так, чтобы Кюрли был там утром, когда меня будут вешать?
Я перевернул небо и землю, чтобы найти Кюрли. Я знал, что он недавно вернулся из плавания и околачивался где-то поблизости в одном из портов. Ему рассказали о ходе этого несчастного дела. И хотя он заявлял во всеуслышание, что умывает руки во всей этой истории, он был потрясен и стал беспробудно пить. К моему немалому удивлению, Кюрли не заставил себя долго упрашивать. Мы договорились с ним вместе пойти в тюрьму накануне казни.
Занялся серый, мглистый рассвет. Редкий мокрый снег, падая и тая, покрывал плиты тюремного двора грязной пеленой. Во внутреннем дворе зловеще возвышалась виселица. Нас было немного — два-три журналиста, тюремный врач, адвокаты, Кюрли и я. Скрипнула дверь, и показалась Мария Приютская. Она бросила жадный взгляд в нашу сторону. При виде мужа она резко остановилась, а он вперил в нее ледяной взор. Потом он стал неловко, но дружелюбно помахивать ей беретом. По лицу женщины разлилась невыразимая нежность, что-то неуловимо прекрасное чудесным образом преобразило ее отталкивающие черты. Подошел палач и завязал ей глаза. Она шагнула к помосту. И тогда в глубокой тишине, в то время как священник бормотал напутственную молитву, все услышали, как она стала напевать монотонную мелодию из трех нот. У меня сдавило горло, я закрыл глаза. Нет, это невозможно! А когда я открыл их, большое тело Марии Приютской качалось в воздухе и руки ее беспомощно болтались. Кюрли не было рядом.
Два года спустя, раненный во время драки, Кюрли Бошан признался мне в своем преступлении. Это он убил стариков Лепин. Тайком сойдя на берег, он, уже пьяный, вошел в дом, решив во что бы то ни стало найти спрятанные деньги. Поднялась ставшая обычным у них явлением ссора. Кюрли кричал, угрожал. Когда он убедился, что старики упорно отказываются расстаться со своим богатством, им овладело бешенство. Он схватил топор и, оттолкнув Марию, цеплявшуюся за него, зверски убил стариков. Когда, отрезвев, Кюрли, охваченный безумным страхом перед ожидавшей его виселицей, совершенно потерял голову, Мария успокоила и приободрила его. Она же и подготовила его бегство. Он всецело отдался в ее руки. Кюрли оказался не только трусом, но и подлецом… Он вскочил в товарный поезд и пересек границу. Потом нанялся на грузовой пароход. Он был спасен.
А Мария? Подкинутое когда-то, всеми осмеянное дитя, Мария Приютская? Она осталась, чтобы быть опозоренной, обвиненной в убийстве, судимой и приговоренной к смертной казни!
Никто из нас, несчастных слепцов, не догадывался, что в этом безобразном теле горело пламя самой чистой любви.
Мы сидели на террасе притихшие. Было слышно, как плещется река, как шаги одинокого прохожего замирают на дороге. Потом вспыхнула спичка доктора Плурда, а девицы Маркот вскочили и одновременно воскликнули:
— Ах, боже мой, уже половина одиннадцатого, а напитки еще не поданы!
Ральф Густафсон
Голубь
Сжавшись в кресле испуганным комочком, Дебора прислушивалась к шорохам в доме. Кресло называлось «капризкино». И хотя теперь ей было уже десять лет и ее больше не наказывали, она часто забиралась в свое детское кресло, и оно уютно обнимало ее. Она сидела в детской у окна, открытого на зеленый газон.
Она была одна в большом деревянном доме, стоявшем на холме за городом, там, где река ныряет в глубокий каньон Магог Гордж. Отец и мать после ужина уехали в город, как всегда наказав ей лечь спать в восемь часов. Но был конец мая, когда дни стоят долгие, а воздух напоен ароматом сирени и птичьим гомоном, и Дебора тихонько сидела в сумерках, полная изумления перед красотой совершавшейся вокруг нее жизни, которою особенно остро чувствуешь в минуты одиночества.