Его охватила страсть к благородным поступкам, которую он мог наконец удовлетворить, и каждый его благородный поступок влек за собой другой — так изголодавшийся человек набрасывается на еду, и каждый новый проглоченный кусок вызывает у него еще более острое ощущение голода. Он, бедняк, который все в жизни добывал только своим тяжким трудом и сроду не имел возможности никому ничего подарить, теперь со страстью раздавал подарки направо и налево.
Конечно, прежде всего он принялся дарить автомобили — «паккарды» и «линкольны-зефиры», «мерседесы» и «изотта-фраскини». По одной машине каждому из своих сослуживцев и по две своим сыновьям и дочерям, а жене платиновый автобус «пульман», и, кроме того, в знак внимания он посылал ей каждую неделю пособие в размере одного миллиона. Уверенный, что таким образом он всех их осчастливил, он припомнил эпитафию, прочитанную им однажды, которую можно будет написать на его могиле: «Он прошел по жизни, творя добро!»
В ожидании, пока переоборудуют «Нормандию», зафрахтованную им для кругосветного путешествия, он согласился пожить здесь взаперти вместе с этими жалкими безумцами, жестокую участь которых немного облегчала его щедрость.
Сестра-монахиня сначала внушала ему недоверие: ее бесконечная доброта казалась ему хитрой ловушкой. Некоторое время он опасался, не зарится ли она на его состояние, например на алмазные копи, которые он охранял, наблюдая за ними из своего окна, забранного решеткой ради его личной безопасности; но потом он понял, что при его богатстве потеря нескольких миллиардов сущий пустяк, и, смирившись, он всепрощающе закрыл глаза, давая возможность сестре стащить все, что ей заблагорассудится. Сумасшедший и монахиня смотрели теперь друг на друга с благородной жалостью.
Изредка он вспоминал свою грохочущую фабрику и прядильную машину, к которой долгие годы был рабски привязан, и тогда, сидя на полу, он повторял привычные жесты. Но вдруг его мысли принимали другой оборот, и он начинал бредить, изобретая немыслимые операции со своими деньгами, пока его богатство не удваивалось. Фабрика! Он уже давно купил ее, заплатил за нее золотом и подарил маленькому Луи, подметальщику… жалкому идиоту! И он разражался глубоким горловым смехом, счастливым смехом безумца, и тогда хмурили брови его соседи, которые сооружали себе тиару из цветной бумаги или прислушивались к голосу архангела Гавриила, поселившегося у них в животе.
Лечение продолжалось около трех недель, и главный врач уже стал сомневаться в благополучном исходе, когда наметилось улучшение. Оно проявилось прежде всего в том, что больной стал молчаливым. Затем начали появляться проблески сознания, подобно тому как к концу ночи понемногу рассеивается мрак. Мало-помалу к нему вернулся разум; постепенно, осторожно и недоверчиво он стал осознавать реальность окружающих его обыденных вещей. И по мере того, как к нему возвращался разум, у него росло чувство стыда за свое безумие. Его торжествующий смех сменила недоверчивая и скептическая улыбка, которая затем уступила место горькой задумчивой складке у рта.
Наконец через пять месяцев перед ним распахнулись двери в реальный мир.
Его снова приняли на фабрику, ему даже не пришлось давать никаких объяснений. Ни на секунду не переставали вращаться четырнадцать сотен веретен прядильной машины, и ему казалось, что он никогда не переставал участвовать в ее напряженной ритмичной работе.
Месяцы, проведенные в больнице, остались у него в памяти лишь как одна ночь, полная мучительных и страшных видений. Какие-то обрывки, разрозненные воспоминания, которые сохраняются у человека, когда он просыпается после кошмара: солнечные блики на полированной скамейке, множество пузырьков и склянок в клинике, и особенно — ведь в конце концов он выздоровел, — лицо главного врача и его веселая улыбка, когда он подписывал ему разрешение покинуть этот дом ужасов.
Каждое утро и каждый вечер он шагал по дороге, ведущей с фабрики на улицу Лабрек. В первый же день получки жена встретила его на пороге их лачуги, вырвала у него из рук деньги и побежала заткнуть рот булочнику и бакалейщику.