Как бы там ни было, но Альберт Лангельер нашел землю Баптиста. Он вступил во владение домом, и теперь у него был свой ключ. Он вступил во владение фермой и постарался убедить себя, что отныне это его собственность. Робко и нерешительно вступал он в свои владения, словно бы недоумевал, зачем ему все это. В первый же день он настежь распахнул окна в доме.
После смерти Баптиста соседи были настроены дружелюбно и оберегали дом. А потом махнули рукой. Вид пустовавшего дома наводил их на мысль зайти в него вечерком и посмотреть, что там делается. Вернись старина Лангельер домой, ему пришлось бы долго искать свои вещи, так как многого он уже не нашел бы на прежнем месте.
В течение нескольких дней семья Вадэнов боялась пользоваться табачным резаком, а мамаша Кэрон, жившая в доме на углу, припрятала большой котел для варки мыла у себя на чердаке.
Другой сосед, Ланглуа, улыбаясь во весь рот, вернул пришельцу сеялку: он держал ее на скотном дворе, чтобы кто-нибудь не стащил.
Таким же манером на ферму вернулась старая лошадь, затем две коровы и свинья, которых сберегли добрые души, не дав им пропасть с голоду да холоду. Ну, а корм, известное дело, денег стоит… Пришелец только нахмурился, но деньги отдал без разговоров. Все это казалось ему странным.
Что до цыплят, то их, скорей всего, съели лисы — во всяком случае, никто не мог толком сказать, куда они запропастились.
Земля в Гранд-Пине бедная, простому фермеру на ней не прокормиться, поэтому долгое время она оставалась почти незаселенной. Но так было до тех пор, пока здесь не начали выращивать табак; тогда-то в этих краях и стали селиться люди — бедные, как сама земля.
Старый Лангельер одним из первых попробовал выращивать табак. Он был немолод и мечтал прожить оставшиеся годы в покое, вознаградив себя за тяжелую жизнь.
Лангельер построил вполне сносную сушилку — немудреное квадратное строение с двумя печами, которые топились с улицы. Он довольствовался двумя тысячами сеянцев, которые во время февральских холодов выращивал у себя дома на старой чугунной плите. Когда наступала пора высаживать их, он нанимал соседского мальчишку или сезонного рабочего. Он нанимал их и на время уборки урожая.
Лангельер гордился сортом своего табака, который выводил в течение нескольких лет. Он ревниво отбирал каждое семечко. Как и все в округе, он оставлял семь или восемь растений и, дав им окончательно созреть, связывал их и убирал в бумажные мешки. Но он знал и секреты. Так, например, он собирал семена лишь тогда, когда начинал дуть восточный ветер.
На кухне Альберт Лангельер нашел длинные ящики с сеянцами, но все они погибли. В ящиках не осталось ничего, кроме сухой как пыль земли, мертвой земли с несколькими ссохшимися ниточками — это было все, что осталось от знаменитого сорта, выведенного стариком.
За зиму плита заржавела. На кухне валялось множество пустых банок. Он выбросил их и заменил новыми, наполнив землей.
Задняя дверь кухни вела в некое подобие гостиной, совершенно пустой, если не считать двух мягких стульев, из которых вылезла вся набивка, и покосившегося шкафа. Старый календарь на столе все еще показывал февраль: старик так и не успел оторвать этот листок.
Из двух лестниц, ведущих наверх, в спальни, Альберт выбрал ту, что поменьше, она была не такой темной. В этой комнате, должно быть, и спал старик: на кровати лежала смятая простыня, а на полу, в пыли, валялось грязное одеяло. Альберт подумал, что комнате, в которой кто-то жил до него, не мешало бы иметь более жилой вид.
Он рассеянно рылся в вещах, выдвигая один ящик за другим. Огромный сосновый шкаф занимал всю стену. Он заглянул в него. Разбитый стакан, корка заплесневелого хлеба; в углу, под слоем паутины, старый номер «Народного альманаха». Тут же валялась тряпка, которой он вытер полки, перед тем как разложить на них свои вещи. Затем в глаза ему бросился клочок смятой бумаги. Он поднял его и стал читать. Это был обрывок письма.
«…В Монреале мне не удалось повидать тебя. Я остановилась у друзей. Мне так важно было встретиться с тобой. Мне бы следовало выслушать тебя и поступить, как Виолетта, а я взяла и сбежала… Но если ты сдержишь свое слово, все будет хорошо. Я заходила к монахиням навестить…»