Орскому нечего было сказать, и он промолчал.
Упершись подбородком в согнутые колени, Сэм лихорадочно размышлял, а Орский глядел на него тоскливыми собачьими глазами. Он понимал, что у друга скверно на душе, и хотел хоть немного помочь ему, но не знал как. Эх, только бы до Торонто добраться — там Сэму, может, и подвезет: устроится где-нибудь пиво подавать или еще что. В большом городе всегда подработать можно, а тогда уж — полный порядок: и жилье можно будет подыскать и даже…
— Слышь, Орский, пока мы с тобой тут дремали, мне всякие думы в голову лезли. Лежу и думаю: только я и умею, что спину ломать, а будь у меня какое ни на есть ремесло, нашел бы я сейчас без всяких хлопот выгодную работенку и жил бы себе, горя не знал. А еще я про то думал, как ходил мальчонкой в школу. Насчет арифметики там, истории и всякого такого я был не очень, а вот столярное дело у меня здорово шло. Ты не подумай, что я фасоню, хвастаюсь. Нет, верно тебе говорю: дадут нам, бывало, что-нибудь смастерить, так я вдвое быстрее других ребят управлюсь, и получалось у меня лучше, чем у всех. До того мне эта работа была по душе! Только возьму заготовку в руки — и уже вижу, где и чего обстрогать. По столярному делу мне всегда «отлично» ставили. С этим-то я беды не знал. А вот как до чтения дойдет или чистописания — тут мне труба. За другими ребятами никак не поспеваю — все копаюсь, копаюсь. Учителя, бывало, ругаются, а я думаю про себя: рвануть бы из школы да начать поскорее деньгу зашибать — тогда б они все увидели! И вот, как кончил я седьмой класс, вызывает меня директор к себе в кабинет. Так он со мной хорошо разговаривал — сроду со мной так никто не говорил. Тебе, говорит, уже шестнадцать, а потому самое для тебя лучшее — уйти из школы и поступить на работу. Что ж, думаю, это мысль, а он говорит — с отцом твоим я все улажу. Руку мне на прощание подал, я потом сколько дней то место на руке чувствовал, где он пожал. И так мне хорошо было. Стал я ходить по фабрикам, искать работу по дереву. Ходил-ходил — куда не придешь, везде заставляют длиннющее заявление писать, а я всякий раз кучу ошибок сажал. Так меня ни на одну фабрику и не взяли — только чернорабочим на стройку. И через год-другой принялся я воровать — кому охота так вкалывать, да и не найдешь зимой работы. А теперь вот сбежал из тюрьмы и не знаю даже, куда податься.
Сэм умолк, вскинул глаза на Орского. Тот сидел не шевелясь. По лицу его, вдоль глубокой складки, катилась крупная слеза и оставляла за собой соленую дорожку. Отсвечивая зеленью листвы, она рывками сбежала по его щетинистому подбородку, на секунду повисла, а потом, шлепнувшись на широкую арестантскую штанину, расплылась на пыльно-серой ткани темным пятном. И в этой большущей, самой-самой последней слезе была вся его невеселая история, мало чем отличающаяся от Сэмовой, — разве только тем, что его сызмальства тянуло к земле.
У себя на родине, в Старом Свете, отец его был крестьянином, а переехав в Канаду, тяжким трудом заработал деньги на покупку маленькой фермы. Он так ею гордился — это и впрямь была самая лучшая маленькая ферма в округе, но в наше время маленькой фермой, пусть даже самой лучшей, не прокормишься, как ни надрывайся. И когда умерли отец с матерью, ему пришлось бросить ферму. Так вот оно и получилось: чтобы хоть как-то перебиться, ему оставалось только одно — воровать. Но вскоре он попался.
Увидев, что рослый поляк плачет, Сэм оторопел. В растерянности положил он руку ему на голову, покрытую густой шапкой грязных каштановых волос. Голова была горячая, влажная от пота.
Долгую минуту они сидели молча. Потом Сэм заговорил:
— Слышь, Орский, я кой-чего надумал. Ведь у нас с тобой в чем все горе — никакого мы ремесла не знаем. Сколько времени мы в тюрьме провели зря — они там чему только не учат, а мы сачковали. И на портного можно было выучиться, и на жестянщика. Вот если б выучились хоть чему-нибудь, не сели бы сейчас в лужу.
Это могло означать только одно, и оба знали, что именно.
Сгущались сумерки, ветер стал резким, сырым. Беглецы бесшумно поднялись, размяли затекшие ноги, потянулись. Потом Сэм зашагал в ту сторону, где темнела тюремная стена — серая, страшная. Орский поплелся за ним. Сэм шел, высоко подняв голову. Он думал о том, как они выучатся ремеслу, каждый своему, а потом убегут, проберутся в Торонто и откроют там общую мастерскую: «Жестянщик Сэм и портной Орский». Так приятно было помечтать об этом. Но он понимал, что это только мечты. Его друг и будущий компаньон Орский брел следом и выбрасывал из карманов зеленые яблоки: все равно отнимет охрана.