Но Ла Гулю не была тем типом артистки, которые выступают в пантомимах, предназначенных для детей. Герцог увидел эту танцовщицу, когда был в Париже в прошлый раз, и многое узнал о ней.
Ее настоящее имя было Луиза Вебер, а прозвище, значившее «обжора», пошло от ее привычки допивать все, до последней капли, из всех стаканов, а также из-за ее неутолимого аппетита к еде и к сексуальным удовольствиям. Она была дитя улицы и начала свою карьеру, просто бродя из одного кафе в другое, из одного танцевального зала в другой.
Ее приземленная сексуальность и откровенная вульгарность принесли ей славу. Ее безудержное веселье, высокие прыжки, во время которых на какой-то миг обнажались два дюйма ее соблазнительной плоти между верхом чулок и кружевными панталонами, приносили полные сборы в «Элизе Монмартр», где она танцевала, пока не попала в «Мулен Руж».
Мужчины наслаждались сладострастным видом ее дергающихся конечностей, неистовым вихрем ее нижних юбок, но любая порядочная женщина должна была бы чувствовать отвращение при виде непривычной, непристойной кульминации ее танца.
«Я их поймал!» — подумал герцог с радостью. Дюбушерон и его маленькая протеже были умны, но все же не настолько, чтобы обмануть его.
К тому времени, как он подъехал к улице Фобур Сент-Оноре, он был уже вполне доволен собой, но решил, что не станет немедленно разоблачать Уну. Хотя он и не был обманут ее уловкой казаться невинной, она интересовала его; к тому же она была дочерью Торо.
Вдруг герцог натянул вожжи.
«Может быть, это тоже ложь», — подумал он.
Дюбушерон мог запомнить, что он покупал картину Торо в прошлом году, и, как только он приехал в Париж, его уже ждала еще одна. Что может быть хитрее, чем предложить ему любовницу, которая так или иначе была связана с художником, которым он восхищался?
— Черт возьми! — воскликнул он. — Я все разузнаю о Торо!
У него появилось чувство, словно перед ним китайская головоломка, которую многим решить не под силу, и, почти как маленький мальчик новой игрушкой, он был захвачен идеей переиграть всех и найти решение.
Спешиваясь, он понял, что очень хочет повидать Уну, но вовсе не потому, почему ему хотелось встретиться с другими женщинами — просто они были красивы и привлекали его физически.
Это был вызов! Значит, он опять должен напрячь все свои силы против мужчины и женщины, которые плетут интригу, чтобы сделать его своей жертвой. Ну хорошо же! Они получат удовольствие в полной мере! Но и он им покажет, что он не такой дурак, каким они его считают!
В холле он отдал слугам хлыст, перчатки и цилиндр и прошел в салон. Лакей открыл ему дверь, он вошел в комнату и подумал, как и Бомон, что Уны там нет.
Неожиданно для него она подбежала к нему, и он увидел сияние солнечного света на ее щеках и волосах, и оказалось, что она еще прелестнее, чем ему казалось.
— Я так рада, что вы вернулись! — воскликнула она задыхаясь. — Я нашла нечто великолепное, настолько великолепное, что мне не терпится рассказать вам об этом.
Герцог совсем не так представлял себе приветствие, но, тем не менее, он ответил:
— Вы нашли? Что это значит?
Она подняла то, что держала в руке, и он увидел, что это рисунок на старой, уже пожелтевшей бумаге.
Он взял его, а Уна, словно не в силах сдержать свой восторг, сказала:
— Я нашла его в самом низу, в ящике, где лежали другие рисунки, и поняла, что, если бы вы знали, что он там, вы бы обязательно повесили его в рамку на стену.
— И что, вы думаете, это может быть? — спросил герцог, рассматривая рисунок, изображающий какую-то богиню в окружении маленьких купидонов.
— Я почти уверена, — сказала Уна, — да и вы, наверное, знаете это лучше меня, что это эскиз Тьеполо к одной из его знаменитых картин.
Она указала на рисунок пальчиком и продолжала:
— Посмотрите, как четко прослеживается его стиль, и в том, как сидит Афродита, и как она держит руки, а купидоны вообще похожи на тех, которых я видела на других его картинах.
В ее голосе было столько энтузиазма и столько восторга, что герцог посмотрел на нее с улыбкой, которая не была ни циничной, ни насмешливой. Глядя на нее, он думал, что ее глаза вобрали в себя солнце, он любовался кожей, которая была безупречна, как жемчужина, которую только что достали из раковины.
У нее были очень мягкие светлые, золотые волосы, какие бывают у маленьких детей, а длинные загнутые ресницы, темные у корней, светлели к концам и приобретали все тот же золотистый оттенок.
Герцог подумал, что она совсем не похожа на тех женщин, которых он встречал прежде, и что он давно не слышал, чтобы кто-то с таким восторгом и энтузиазмом говорил не о нем, а о чем-то другом.
— Мы должны узнать непременно, правы ли вы насчет этого наброска.
— Я надеюсь, что да! — сказала Уна. — Очень неприятно узнать, что ты ошибаешься.
— Это будет иметь какое-то значение?
— Мне будет тяжело думать, что я вас разочаровала, — наивно ответила Уна.
— Меня? — герцог улыбнулся. — Это же ваша находка, и, если все подтвердится, слава достанется вам.
— Может быть… мне не стоило… заглядывать в этот ящик… — вдруг сказала Уна сокрушенно. — Но это такой красивый комод, и я подумала, раз он стоит в салоне, ничего страшного, если я туда загляну.
— Я очень рад, что вы так поступили.
— Вы действительно так думаете?
— Я имею привычку говорить то, что думаю, — ответил герцог.
— Я хочу… кое-что предложить вам, — сказала Уна.
Он поднял брови.
— Когда я нашла эскиз, то подумала, что, может быть, я могла бы поработать для вас… составив каталог всех прекрасных вещей, которые здесь, в этом доме… Я уверена, что здесь должны быть кучи сокровищ, которые спрятаны и забыты, и, возможно, я смогу вновь открыть их для вас.
— Думаю, это неплохая мысль, — ответил герцог.
Говоря это, он был совершенно уверен, что Бомон, который трепетно относился к подобным вещам, проводит инвентаризации в доме на улице Фобур Сент-Оноре. Конечно же, во всех его домах в Англии и за границей были экспонаты, которые Проверялись каждый год. Хотя бы уже потому, что на этом настаивали страховые компании. Но он не был уверен, знает ли об этом Уна или просто ищет убедительную зацепку, чтобы попасть к нему в услужение.
— Вы будете моим куратором, — сказал он. — И конечно, мы должны будет решить, какую зарплату вы будете получать.
Она ничего не ответила, и через некоторое время он спросил:
— Ну, вы что-нибудь придумали?
В это время он подумал, что для нее это прекрасный повод запросить немыслимую сумму, или, скромно потупив глазки, сказать, что какое-нибудь — право, совсем маленькое! — украшение вполне подойдет.
Он наблюдал, как Уна раздумывала над его предложением. Затем она сказала:
— Мне довольно трудно ответить на этот вопрос, потому что я не жила во Франции. Но я знаю, сколько получали учительницы, которые приезжали в монастырь преподавать специальные предметы.
— И сколько? — спросил герцог.
— Во франках, — ответила Уна, — это будет около шестисот франков в год.
Ей показалось, что герцог очень удивился, и она быстро добавила:
— Конечно, я и не мечтаю столько получать, но, наверное, триста или четыреста — вполне разумно.
В переводе на английские деньги это было меньше, чем двадцать фунтов в год, и, хотя для гувернантки, присматривающей за маленькими детьми, это была вполне подходящая сумма, все же это были не те деньги, которые мог бы запросить у герцога компетентный куратор.
Вслух же он сказал:
— Может быть, пока лучше оставить вопрос о вашей зарплате. Конечно, я буду рад, если вы внесете в каталог все, что сочтете ценным.
Уна тихонько вздохнула:
— Это значит — все! Я и представить не могла, что в одной комнате может находиться так много прекрасных вещей; жаль, что папа не может увидеть ваши картины!