— Вот именно, — сказала она. — И вот почему иногда я чувствую, если человек мне интересен, что могу заглянуть в его вчера или завтра — для меня все происходит сегодня.
— А я вам очень интересен? — спросил герцог.
— Конечно, — ответила она. — Вы наиболее сложный, трудный и, конечно, наиболее обаятельный из всех людей, по поводу кого я заглядывала в мое магическое зеркало.
Говоря это, она смеялась, и герцог улыбнулся.
— Вы заставляете меня нервничать, — сказал он. — А что, если я — страшный великан-людоед?
Она не стала говорить, что это невозможно, а ответила ему так:
— Тогда бы я обула свои волшебные туфли-невидимки и оказалась бы за тридевять земель от вас прежде, чем вы успели сообразить, что произошло. Я даже могла бы наложить на вас заклятие.
Герцог подумал о том, как же далеко они забрались от первоначальной темы разговора — какие драгоценные камни она предпочитает.
Сейчас же они вернулись на улицу Фобур Сент-Оноре, и их прогулка закончилась.
Неожиданно герцог подумал, что лучший способ обращения с такой уклончивой особой, как Уна, — ставить ее перед свершившимся фактом. Он решил, что не возьмет ее в магазин Оскара Массена, как собирался, а поедет туда один, купит ей подарок, а потом посмотрит, как она будет себя вести, когда он предложит ей его..
Поэтому, когда они вышли из фаэтона, герцог велел слугам не распрягать и проводил Уну в холл.
К нему подошел мажордом и сказал:
— Ваша светлость, вас хочет видеть некий джентльмен. Я проводил его в приемную.
Герцог решил, что его гость — Дюбушерон с картинами Торо, которые он к этому времени уже, конечно, забрал с Монмартра. Он некоторое время колебался — не взять ли с собой Уну, чтобы посмотреть картины, потом решил, что сначала посмотрит их сам. Но пока он решал, Уна уже начала подниматься вверх по лестнице.
Так что герцог, ничего не говоря, пошел по коридору, который вел в приемную, где он обычно встречался с маклерами типа Дюбушерона, предлагающими что-нибудь купить. По дороге он решил воспользоваться возможностью побольше разузнать об Уне, хотя был совершенно уверен, что Дюбушерон постарается соблюсти таинственность в том, что касается ее самой и ее прошлого.
Уна одолела половину лестницы, когда вдруг ее посетила неожиданная мысль.
Секунду она пребывала в нерешительности, потом бросилась бегом назад — вниз по лестнице в холл.
— Мне нужен фиакр, — сказала она одному из лакеев.
Слуга, наверное, удивился, но в его обязанности не входило обсуждать желания господ, чего бы те ни придумали, и он побежал через двор на улицу, чтобы через несколько мгновений вернуться на открытом фиакре, который тянула тощая, весьма усталая лошадь.
Он открыл дверцу, и Уна поднялась в экипаж.
— Куда вам, мадемуазель?
— Пожалуйста, попросите его на улицу де л'Абревилль, дом девять.
Лакей дал указания кучеру, и они тронулись в путь.
Немного отъехав, Уна подумала, что ей следовало бы оставить записку, чтобы сообщить герцогу, куда она отправилась.
Ей внезапно пришло в голову, что, раз месье Дюбушерон получил от герцога большую сумму за картину отца, в студии могли бы оказаться и другие картины, которые тоже можно было бы продать. У нее появилось чувство, что герцог не позволит ей тратить деньги, которые он заплатил за покупку картины. Но если бы были проданы и другие папины картины, деньги могли пойти в уплату за новое вечернее платье, чтобы герцогу не приходилось ее стыдиться.
Она поняла, что раздражает его своим отказом позволить ему купить ей новую одежду, как он настойчиво предлагал. Что бы он там ни говорил, она была вполне уверена — ее мать сочла бы страшно предосудительным, если бы Уна приняла такие подарки не только от джентльмена, но и вообще от любого человека, с которым она только что познакомилась.
Ее мать была очень гордой и научила Уну, что быть бедным — не преступление. Плохо только, если люди пытаются выдавать себя не за тех, кем они являются на самом деле. Например, если человек теряет чувство собственного достоинства и принимает блага, за которые не сможет расплатиться.
Уна вспомнила, как однажды мама спорила с отцом о каком-то богатом американце, которому отец продал картину, а тот постоянно приглашал их в гости.
— Мы не сможем пригласить их к себе с ответным визитом, — сказала тогда ее мать, — и поэтому, Джулиус, у меня нет охоты пользоваться их гостеприимством.
— Нелепое отношение! — воскликнул отец. — Они достаточно богаты, чтобы накормить обедом и напоить пол-Парижа.
— А пол-Парижа примет их предложение! — резко сказала мама. — И именно поэтому мы вежливо, но твердо откажемся от пего.
— Вольно тебе столь высокопарно изъясняться! — возразил ей отец. — Но, честно говоря, я был бы очень рад побывать на обеде, где подают превосходное вино, а цена обеда роли не играет.
Мать продолжала с ним спорить, но Уна помнила, что ни она, ни отец так и не пошли на прием к американцу.
После того она сказала матери:
— Как жалко, что ты не поехала, мама. У тебя была бы прекрасная возможность надеть какое-нибудь вечернее платье, которые ты много лет не носишь.
Мама улыбнулась.
— Они уже вышли из моды, дорогая, да и я не хочу быть обязанной кому бы то ни было, тем более людям, которых мой отец не пригласил бы к себе.
Став постарше, Уна поняла, что гордость не позволяет ничего брать даром — бери, только если можешь дать что-то взамен.
Она знала, ее мать решила бы, что Уна унизится, позволив герцогу, как бы ни был он великодушен, заплатить за ее одежду.
— Я должна учиться стоять на своих собственных ногах, — решила она. — Должен же быть какой-то способ быстро заработать достаточно много денег, чтобы купить вечернее платье если не сегодня, так завтра.
Она вспомнила, что на маленьких улочках Парижа было много небольших швейных мастерских, в которых могли скопировать даже самые изысканные платья, те самые, что выходили из-под рук тех, кого герцог назвал знаменитыми портными.
— Если я смогу продать одну из папиных каротин, — планировала Уна, — я смогу купить прелестное новое платье, и герцог будет не удивлен, а просто восхищен, увидев меня в нем.
С некоторым сожалением она подумала о том, как бы ей хотелось, чтобы он восхищался ею, чтобы считал ее красивой.
Потом, вспомнив про Иветт Жуан и тех дам, которых они видели в ресторане в Булонском лесу, Уна опять упала духом.
Сможет ли она когда-нибудь выглядеть так шикарно, как они? А потом, она была уверена, что их платья стоили столько, сколько ей не заработать за многие годы.
— Одно хорошо, — решила Уна, — то, что у меня такая тонкая талия.
Тогда в моде были пышные юбки со шлейфом, волочащимся по полу, — женщина, входящая в зал, напоминала лебедя, скользящего по глади вод.
«В ресторане не было никого красивее герцога», — решила Уна, вспоминая их ленч.
Она подумала, как любезен он был, что отвез ее туда, тогда как, несомненно, сам он предпочел бы провести время, беседуя с одной из тех дам с перьями на шляпках, под которыми скрывались замысловатые прически.
Уне показалось, что она поставила перед собой невыполнимую задачу, пытаясь подражать кому-нибудь из этих дам, и все же, сказала она себе, она должна попытаться.
— Мама, помоги мне, — прошептала она, — помоги мне сделать все правильно: и то, что ты бы хотела, и то, чтобы порадовать герцога.
У Уны появилось подозрение, что ей нелегко будет найти компромисс между этими двумя людьми, занимавшими сейчас все ее мысли без исключения.
Затем она увидела церковь Сакре-Кёр, возвышавшуюся впереди, и перестала думать о себе, в восторге от того, что она опять на Монмартре.
Лошадь очень медленно взбиралась на крутой холм. Повсюду можно было видеть художников в бархатных костюмах, стоявших у мольбертов, — на каждом углу, в дверях и, как и раньше, в сквере под деревьями.