Он спросил:
— Почему эта свинья вас преследовала?
— Когда я с-сказала, что не буду позировать, он ответил, ч-что разденет меня…
— Это все, что он вам предлагал?
Уна замолчала и прижала платочек к лицу, хотя герцог заметил, что она больше не плачет.
Он сердито подумал, что такое больше не должно повториться. И тут же насмешливый голос в его душе спросил его, неужели она действительно оказалась такой дурочкой, чтобы попасть в столь невероятную ситуацию.
Страхи, которые он пережил, пока ехал на Монмартр, все еще сидели в нем.
— Послушайте, — сказал он. — Послушайте меня, Уна.
Она подняла глаза и он подумал, что из-за намокших ресниц ее лицо приобрело совсем детский трогательный вид.
— Вы больше никогда, — продолжал герцог, — никогда, и это приказ, не будете одна гулять по Парижу! Вы понимаете?
— Я… я подумала… что, наверное, надо было вам сказать, куда я поехала… — ответила Уна, — но, если бы я нашла какие-нибудь папины картины… я бы смогла купить новое вечернее платье… Я х-хотела… чтобы это было для вас сюрпризом…
— Поэтому вы поехали на Монмартр?
— Я хотела, чтобы вы считали меня… привлекательной.
— Вы смешной ребенок! Вы и так очень привлекательны! Вы должны знать, что вы очень красивы, я давно не видел никого красивее вас.
«Или даже никогда!» — прибавил герцог про себя, но вслух он не хотел говорить слишком много.
Он понял, что Уна смотрит на него широко раскрытыми глазами и лицо ее лучится улыбкой, какой герцог еще не видел.
— Вы… правда так думаете? — спросила она. — Вы и в самом деле действительно думаете, что я красивая?
— Ив самом деле действительно, — ответил герцог. — И, как дочь художника, вы должны понять, почему я хочу придать вам достойную вас оправу.
— Я думала… я вам не понравлюсь… ведь вы видели столько красивых женщин сегодня в ресторане… и мадемуазель Жуан… вчера вечером… тоже была очень хороша…
— Как я помню, именно ваш отец сказал, что, подобно тому, как бывают картины разных жанров, бывают и разные женщины. К счастью, у всех мужчин разные вкусы.
Уна стиснула руки, сжав платочек герцога. Она спросила немного застенчиво:
— Если я… пообедаю с вами сегодня… в своем единственном вечернем платье… вам будет за меня стыдно?
— С моей стороны было невежливо так говорить, — признал герцог, — и, положа руку на сердце, я говорил так, чтобы вам легче было согласиться принять от меня платья.
— Вы сказали… чтобы я подумала об этом…
— Если то, что сейчас произошло, — результат ваших размышлений, тогда лучше оставьте размышления мне.
— Мне бы очень… хотелось… — ответила Уна, — но…
— Вы хотите сказать, что у вас есть еще какие-то «но»? — спросил герцог.
— Я должна поразмыслить над этим…— ответила она, — и помолиться, чтобы принять правильное решение.
— Вы всегда так делаете? — спросил герцог с любопытством.
Уна кивнула.
— Если я молюсь… очень старательно… я обычно получаю совет, как поступать.
— Хорошо, надеюсь, кто бы ни слушал ваши молитвы на небесах, он поймет, что в отличие от лилий луговых, вы нуждаетесь в более существенном одеянии, чем красота вашей кожи.
Герцог говорил весьма сухо, но заметил, как румянец заливает лицо Уны.
Через несколько минут она сказала:
— Может быть… если вы купите мне… одно какое-нибудь… не очень дорогое платье… мама не будет на меня… очень сердиться…
— Я думаю, что вам выбирать, — сказал герцог, — рассердить ли вашу маму, которой нет с нами, или же рассердить меня, который здесь. Решайте — кого умиротворять.
Она порывисто обернулась к нему и сказала:
— Прошу вас… я не вынесу… если рассержу вас… после того, как вы были так добры ко мне… и так замечательно… иметь новое платье…
Внезапно герцог ощутил торжество. Он вышел победителем в борьбе, оказавшейся весьма напряженной и необычной.
Потом, взглянув в обращенное к нему лицо Уны и заметив выражение ее глаз, он подумал, что, возможно, победа ему ничего не принесла.
Глава 6
Герцог торжественно въехал во двор, и Уна вышла, чувствуя, что взгляды слуг устремлены на нее и все видят, — что глаза ее заплаканы, а шляпку она потеряла.
Герцог взял ее за руку и отвел в салон. Когда за ними закрылась дверь, он сказал:
— Хочу предложить вам бокал шампанского. Мне кажется, что после пережитого вам просто необходимо что-нибудь выпить.
— Извините… — повинилась Уна.
— Вы ни в чем не виноваты, — ответил герцог. — Кто-нибудь должен был вас предупредить, что глупо гулять одной по Парижу.
Он пошел к столику с винами и услышал, как Уна тихонько сказала:
— Но ведь я… одна…
Герцог налил шампанского в два бокала и принес их туда, где она стояла, — на ковре перед камином.
При этом он подумал, что она выглядит просто прелестно, даже несмотря на горестное выражение лица и дорожки от слез на щеках. Он подумал, что любая женщина его круга сейчас бы прихорашивалась перед зеркалом.
Уна взяла у него бокал шампанского и спросила:
— Вы… сердитесь на меня?
— Нет, конечно нет, — ответил герцог, — но на будущее вы должны запомнить, — лучше всего говорить мне, что вы собираетесь делать прежде, чем сделаете что-либо.
— Но… вдруг вас не будет…
— Об этом я и хочу с вами поговорить, — ответил герцог, — но не сейчас. У нас впереди целый вечер.
Она посмотрела на него снизу вверх, и глаза ее засияли.
— Вы все-таки отвезете меня… куда-нибудь пообедать?
— Мне было бы очень грустно обедать одному, — ответил он.
Их взгляды встретились и что-то, до конца ей непонятное, заставило ее сердце быстро забиться; оказалось, что невозможно отвести взгляд от взгляда герцога…
Герцог немного помолчал, словно что-то обдумывая. Потом сказал:
— У меня есть картина, которую, я думаю, вы были бы рады увидеть еще раз. Подождите здесь! Он вышел из салона и отправился в приемную, где уже никого не было; впрочем, картины Джулиуса Торо все еще стояли на диване.
Подняв ту, которую хотел показать Уне, он услышал, как мажордом сказал от двери:
— Тот джентльмен уехал, ваша светлость. Он сказал, что заедет еще раз, если это будет удобно. Герцог кивнул в знак признательности и вернулся в салон.
Уна вопросительно посмотрела на него и, когда он развернул к ней картину, вскрикнула.
— Он у вас! Мой портрет, который нарисовал папа! А я надеялась найти его в студии.
— Если бы вы спросили меня, я бы сказал, что он дожидается вас здесь, — сказал герцог, улыбаясь при этом, так как в его словах не было упрека.
Уна, держа картину в руках, поднесла ее к окну.
— Мне было девять лет, когда папа писал этот портрет, — сказала она, — но он так и не закончил его.
— Почему? — спросил герцог.
— Он говорил, что портрет получается слишком традиционным, заурядным, и к тому же я была плохой натурщицей. Я никак не могла стоять спокойно.
Говоря это, она взглянула на герцога, и он рассмеялся, словно она поделилась с ним шуткой, понятной только им двоим.
Но он понимал, — ей бы не хотелось вспоминать о том, как только что ее пытался раздеть какой-то художник.
— Это был ваш дом? — спросил герцог, указывая на домик на заднем плане.
— Он был намного симпатичнее, — ответила Уна. — Папа не нарисовал глицинию, которая вилась по одной стене, и розы, аромат которых наполнял все комнаты.
Предаваясь воспоминаниям, она говорила совсем тихо, и герцог спросил:
— Вы были счастливы там?
— Очень счастливы. Мама всегда была весела, хотя, я думаю, мы были очень бедны.
Она замолчала. Потом сказала еще тише:
— Но все же не так, как я бедна сейчас. Герцог положил руку ей на плечо.