Уна пыталась понять, что хотел отец передать своими работами; он говорил ей, что настоящий художник изображает, скорее, то, что чувствует, а не то, что видит.
Картина на мольберте показалась ей совершенно непонятной — вихрь оттенков, мешающихся друг с другом и не создающих никаких фигур.
«Папа мне объяснит», — подумала она.
Уна услышала шаги — кто-то поднимался по лестнице; она замерла, сердце ее билось. Сейчас она снова встретится с отцом, и все, что казалось пугающим, окажется обыкновенным.
Дверь отворилась.
Ее губы уже сложились, чтобы произнести «Папа?», когда она заметила, что в дверях стоял не отец, а некий джентльмен среднего возраста, чрезвычайно элегантно одетый.
Цилиндр на затылке, булавка с перламутром в шейном платке, костюм изящного кроя и трость с золотым набалдашником — этот человек выглядел чрезвычайно неуместно в грязной, захламленной студии.
Он вошел в комнату с властным видом и поначалу не заметил Уны, стоявшей у мольберта. Он двинулся в другом направлении, к картине, висевшей на стене у лестницы в спальню. Уже на полпути он понял, что в комнате кто-то есть, и, повернув голову, увидел Уну.
Свет падал на нее сзади, обрамляя нимбом детскую школьную шляпку на головке и сообщая золотистый блеск волосам, локонами обрамлявшим ее лоб и щеки.
— Кто вы?
Голос пришедшего звучал резко, и Уна ответила немного неуверенно:
— Я… я жду… отца…
— Отца?
— Он написал, чтобы я приехала к нему в Париж, и я решила, что он встретит меня на вокзале, но… наверное, мы разминулись.
— Ваш отец — Джулиус Торо? Джентльмен говорил медленно, осторожно, тщательно подбирая слова, словно разговор давался ему с трудом.
— Да. Я его дочь Уна.
— И он велел вам ехать в Париж? Когда?
— Восемь, нет, девять дней назад. Он прислал мне телеграмму в монастырскую школу во Флоренции.
— Девять дней… Да, это возможно… Что-то в его словах заставило Уну спросить:
— Что-то случилось? Папа… заболел? Мужчина подошел к ней.
По дороге ему пришлось обогнуть стул, загроможденный какими-то черепками, и картонную коробку, набитую черными и белыми страусовыми перьями.
Уна не двинулась, но глаза ее расширились.
— Что же?.. Что случилось? — спросила она, когда мужчина подошел к ней.
— Мне очень жаль, — тихо сказал он. — Вашего отца вчера похоронили.
— П-похоронили? — Ей было тяжело произнести это, но она продолжала:
— Что случилось? Как?
Мужчина посмотрел на нее, и у Уны появилось подозрение, что всей правды он ей все равно не скажет.
— Ваш отец упал, — сказал он. — Должно быть, у него было больное сердце, потому что, когда его подняли, он был уже мертв.
Не было смысла говорить этому ребенку, что ее отец во время пьяной драки упал с лестницы и сломал себе шею.
Уна сжала руки:
— Как это могло… случиться? Это так ужасно… — произнесла она, словно разговаривая сама с собой.
— Может быть, в некотором смысле, это была легкая смерть, — сочувственно сказал мужчина. — Ваш отец не мучился.
— Слава Богу…
После небольшой паузы Уна спросила:
— Вы… папин знакомый?
— Я знал вашего отца много лет, — ответил мужчина. — И, думаю, он мог бы сказать, что я — его друг. Ведь когда он продавал картины, именно я был посредником.
— Я знаю, кто вы! — воскликнула Уна. — Вы — месье Филипп Дюбушерон.
— Верно. Ваш отец говорил обо мне?
— Обычно мама говорила, — ответила Уна: — «скажи месье Дюбушерону, Джулиус, что ты закончил картину».
Уна не стала говорить, что, как правило, мать прибавляла: «Нам нужны деньги».
— Должен признать, — сказал месье Дюбушерон, — я и не представлял, что у вашего отца может быть дочь, тем более такая милая…
Услышав комплимент, Уна немного смутилась, а Дюбушерон подумал, что еще не встречал ничего более привлекательного, чем румянец, заливший бледные щеки, и взгляд из-под длинных ресниц.
«У нее необычные глаза, — подумал он. — Зеленые с золотыми крапинками» — и, к своему удивлению, решил, что они похожи на блестки солнца в зеленой воде.
В девушке было что-то чистое, ясное, чего он давно уже не встречал в женщинах, если вообще когда-либо встречал.
Хотя, сказал он себе, он не очень хорошо был знаком с девушками из монастырских школ — не они бывали посетителями студии Джулиуса Торо.
Вдруг он вспомнил, как дней десять или девять назад, когда он поднялся в эту же квартиру, из дверей выскочила женщина, выкрикивая грубые оскорбления, характерные для женщин, часто бывавших на Монмартре. Он вошел и застал Джулиуса Торо у мольберта с кистью в руке. В тот же момент Дюбушерон заметил, что Торо не в том состоянии, чтобы написать что-либо дельное. Он был пьян, как бывал пьян всегда последние три года, с тех пор как поселился на Монмартре. Случилось, что месье Дюбушерон нашел покупателя на картину, над которой работал Торо. Два дня назад она была почти закончена. Дюбушерона рассердило, что работа с тех пор не продвинулась, а женщина, покинувшая студию, была, как он понял, натурщицей для фигуры на заднем плане.
— Что же вы делаете, Торо? — раздраженно спросил он. — Вы же сказали, что картина сегодня будет закончена. У меня есть клиент, ее ожидающий, а он уезжает сегодня вечером.
— Пусть едет без нее, — ответил Джулиус Торо, с трудом ворочая языком.
— Я не привык нарушать данные мною обещания, — ответил Дюбушерон. — А потом, вам же нужны деньги.
Достаточно было посмотреть на Торо, чтобы убедиться, что это так и есть. Джулиус Торо был одет в потрепанную рубашку, нуждавшуюся в стирке, а его брюки были испачканы краской. На ногах у него были войлочные шлепанцы, не заслуживавшие доброго слова, и было заметно, что сегодня он не брился.
Когда-то он был красивым, представительным мужчиной, но пьянство взяло свою дань и с фигуры, и с внешности. Он обрюзг, опустился, и Филипп Дюбушерон подумал с отвращением, что от хозяина студии исходил такой же тяжелый запах, как и от всего помещения.
— Очень хорошо, — сказал он. — Раз вы не закончили картину вовремя, я не могу ее продать.
Когда захотите повидать меня, сообщите мне, потому что я больше никогда, слышите, никогда не продам ни одной вашей картины, пока она не будет полностью закончена и не попадет ко мне в руки.
— Я закончу, закончу ее! — взмолился Торо. — Мне надо всего несколько часов.
— Без натурщицы? — требовательно спросил Дюбушерон.
— К черту натурщицу! К черту этих жадных маленьких проституток: им нужны только деньги — франки, больше франков! Эта не соглашается сидеть, пока я ей не заплачу!
— Им же тоже надо зарабатывать на жизнь! — резко сказал Дюбушерон. — Перестаньте быть дураком, Торо, вы не сможете закончить картину без натурщицы. Верните ее!
— Я не стану иметь с ней дело, если даже она приползет на коленях! — заорал Торо. — Мне нужна натурщица, которая бы понимала, что я пытаюсь сделать, а не кусок деревяшки, с мыслью о деньгах в голове!
— На Монмартре никто не согласится работать для вас бесплатно, — цинично ответил Филипп Дюбушерон.
Они немного помолчали. Вдруг Джулиус Торо испустил такой громкий крик, от которого маклер вздрогнул.
— Нашел! — воскликнул он. — У меня есть натурщица, которая мне нужна! Она не будет тянуть из меня деньги. Она будет позировать мне просто потому, что любит меня, слышите? Она любит меня!
— Слышу, — ответил Дюбушерон. — Хотя, Бог знает, за что женщина может любить вас!
Все еще рассерженный, он пошел к двери. У двери он обернулся и прибавил:
— Когда ваша картина будет закончена и готова к продаже, тогда и увидимся. А пока — до свиданья!
По лестнице вниз он шел, все еще чувствуя злость, злость и на себя тоже, за то, что был достаточно глуп и поверил Торо, когда тот сказал, что закончит картину, а еще больше — за то, что вынужден разочаровать клиента.
Было то время, когда картины продавались плохо, и, если бы не другие источники доходов, гораздо больших, Филипп Дюбушерон вполне мог оказаться в весьма стесненных обстоятельствах. Но он был достаточно проницателен и умен, продавая людям то, что им нужно, и богател год от года.