И мгновенно — он даже не заметил, как — его перебросило в мать Алексея. Вместе с ней он выл над цинковым гробом сына, и молился потом каждый день об успокоении его души, и умер с ней вместе, легко и быстро, от сердечного приступа, с последней радостной мыслью, что вот-вот увидится со своим дорогим мальчиком…
А потом Чечен ненадолго стал самим собой. Но не сейчас, а в будущем, через полгода, когда пришла к завершению операция, которую его группа готовила несколько месяцев. Он держал палец на кнопке, рассматривая в бинокль отходящий ко сну шестиэтажный дом. Его 'я' рассыпалось, затерявшись в каждом жильце этого дома. Через него проносились тысячи мыслей, слов, снов. Они были разные — бодрые, угрюмые, усталые, радостные. А когда он нажал на кнопку, и раздался грохот, и все смешалось — стали похожими. Нет, не так: все вокруг стало единой многоголосой мыслью, страстью — воющей, отчаянной, яростной… И он умирал с каждым, кто был придавлен рухнувшим потолком, кто задохнулся, кто сгорел заживо… и выживал с теми, кому это удавалось, скрипя зубами и заговаривая переломанные кости. А потом он стал самим зданием, осевшим, как карточный домик, взметнувшим на полквартала густой клуб пыли… А потом его суть влилась в нечеловеческую душу Питера, стонущего над своей поверженной частью, как мать над ребенком. И это было жутко, огромно и невыразимо.
Чечену казалось, что он сейчас разойдется по швам, разорвется от невозможности вместить в себя всё и всех… Его отпустило внезапно, резко. Он ощутил жар камней, на которых его крупное тело инстинктивно свернулось в позе зародыша, саднящую боль в искусанных пальцах. 'Мужчине не пристало плакать, он должен быть сильным', - говорил ему отец. Но сейчас из-под прижмуренных век вытекали не слезы, но раскаленная лава — та, что обожгла его душу, очистила ее огнем.
Чечен открыл глаза. Его лицо облизывал широким шершавым языком бронзовый шарпей — спутник статуи фотографа на Малой Садовой. Он поднялся на ноги, удивляясь, что они не подкашивались и не дрожали в коленях. Шатер огня так же полыхал вокруг. Бронзовый фотограф стоял изнутри шатра, на самой границе с пламенем и настраивал окуляры своего старинного фотоаппарата. Увидев, что на него смотрят, он оторвался от этого занятия и учтиво приподнял котелок. У него были задорные и ухоженные усы, как у Эркюля Пуаро.
— Зачем я тебе нужен? Я ведь разрушитель. Я ненавижу тебя: твои улицы и площади, твои парки и дворцы. Твоих жителей. Я готовил крупный терракт, подобного которому здесь еще не бывало. Впрочем, к чему я рассказываю? Ты и сам все прекрасно знаешь.
— Была бы сила — а направить ее на разрушение или созидание — дело второе, — фотограф слегка картавил, и еще в его голосе сквозил немецкий акцент. — Ты никогда не ненавидел меня — ты ненавидел людей. А теперь уже не сможешь ненавидеть — потому что был ими. Я пустил тебя даже в себя, цени! — Бронзовые губы растянулись в улыбке.
Чечен повел головой — то ли в знак согласия, то ли наоборот.
— Разрешите сфотографировать на память?
Не дожидаясь ответа, фотограф вновь завозился со своей допотопной техникой. Шарпей, тявкнув, подбежал к хозяину и смирно застыл у его ноги.
— Улыбнитесь, сейчас из объектива вылетит маленькая ручная горгулья!
Что-то щелкнуло. Белая вспышка заставила зажмуриться, ловя под веками золотые круги. Когда Чечен открыл глаза, бронзовой парочки уже не было. Как и огненного шатра.
Снаружи, видимо, прошло гораздо меньше времени, чем внутри. Антон все так же стоял напротив в позе боксера на ринге. Слева подбегала запыхавшаяся Бялка, а следом за ней встревоженный Волк.
— Ну, что вы на меня так уставились? Решили, что сейчас порежу этого наглого мальчишку? Я не настолько кровожаден.
— Это кто тут мальчишка?! — Антон, набычившись, шагнул навстречу.
А Чечен неожиданно его обнял.
— Дурачок, какой же ты дурачок… — интонация была скорее усталой, чем сердечной. Ошарашенный, Антон переминался с ноги на ногу, не находя ни слов, ни жестов. — А вы… вы все теперь мне… Может, двинемся куда-нибудь? — не договорив, поменял он тему и интонацию. — А то, говоря по правде, мне слегка здесь поднадоело.
— Я — за! — выдохнул Антон, когда Чечен выпустил его на волю из своих объятий.