Когда умер муж, которого она любила — как в романтических сказках, с первого и до последнего дня, она оплакала его и поняла, что осталась совсем одна. Взрослые сыновья давно разъехались, жили в других городах со своими семьями. Близких подруг унесли болезни и невзгоды. Когда острота горя поутихла, она попробовала найти в этом положении и что-то хорошее: пожить наконец для себя. С детства она мечтала научиться рисовать, но было некогда. Теперь она накупила холстов и красок. Но цветы, которые она писала с натуры, получались слащавыми и не живыми, а абстрактные узоры, которые пробовала выводить автоматически, не думая, отчего-то не радовали глаз.
Ей все чаще вспоминалась басня Крылова о муравье и стрекозе, и она ощущала себя той самой стрекозой, жалкой и никому не нужной, зачем-то решившей пережить черную и глухую зиму, вместо того чтобы уйти осенью, как положено представителям ее вида, вместе с подругами.
…Отражение подмигнуло ей и кокетливо повело плечом. Длоре стало зябко, и она поежилась. В теле была легкость, ничего не болело — не ныли суставы, не ломило ступни. Но пустота внутри и морщины на лице никуда не делись. Все они молодые, даже Чечен — юн по сравнению с ней. Их пьянит волшебство этого дня, а ее пугает. Ведь старится не только тело — внутри все тоже потихоньку выцветает и дряхлеет.
— Бабушка, бабушка! — подбежавший Лапуфка стал дергать ее за ладонь. — Пойдем! Там все тебя ждут, в большой комнате. Там все такое яркое, что у меня глазки болят!
— Пойдем, милый. А ты, когда войдешь в ту комнату, закрой глазки ладошками, они и болеть не будут.
Она медленно двинулась по гладкому узорному паркету. Убедившись, что бабушка идет в нужном направлении, ребенок выпустил ее ладонь и ускакал вперед.
За высокими окнами была ночь. Больше, чем ночь — густая чернильная тьма, словно кто-то замазал стекла смолой или черной краской. Внутри же горели свечи — в огромных хрустальных люстрах, в бронзовых узорных подсвечниках. Мириады огоньков плясали на блестящем полу, отражались в зеркалах и фарфоровых вазах. Все вокруг было живым, двигающимся. Мраморные статуи приветливо склоняли головы, часы начинали бить. А когда она проходила галереей героев 1812 года, бравые усатые красавцы громко прокричали ей: 'Ура, ура, ура!', и это было так неожиданно, что она вздрогнула, но очень приятно.
Длора не слишком беспокоилась, что ее маленький проводник испарился, она знала, что ноги сами выведут ее к нужному месту. И если она идет не прямо, а кружным путем, значит, что-то важное для нее должно случиться по дороге.
В Павильонном зале играла музыка, она доносилась из часов с павлином. То был любимый зал Длоры — с самого детства. Еще когда она приходила сюда с родителями, первым делом требовала навестить павлина и полюбоваться на мраморные ракушки, над которым мыли свои белые руки царевны и фрейлины. Обычно хвост у павлина был опущен, но сегодня, сейчас — блистал огромным раскрытым веером. Мириады свечей мерцающим ковром устилали пол, оставляя открытой лишь узенькую дорожку, да еще большую мозаику с головой печальной Медузы Горгоны в центре и кентаврами и грифонами по окружности. Дорожка вела в уютную нишу с шестью колоннами из яшмы и розового мрамора. У круглого столика стояли три кресла, обитых потертой розовой парчой, с ножками в виде позолоченных лебедей, выгнувших шеи. Одно было занято. Длора опустилась в свободное и только тогда посмотрела на сидевшего рядом. Точнее, сидевшую — та же фигура, то же лицо, что встретило ее в зеркале в холле, с нежным, чуть приоткрытым ртом и смеющимися глазами.
— Здравствуй, Лора! — она произнесла имя, которым ее называли в юности.
— Здравствуйте, бабушка! — девушка шутливо склонила голову.
— И чем мы с тобой займемся?
Длоре не хотелось думать, не хотелось удивляться, поэтому она говорила спокойно и расслабленно.
— Хотите, я вам погадаю? — Девушка вытащила из корсажа колоду карт — огромных, с бронзовой узорной рубашкой. Они казались слишком большими даже для Таро.
— Я не верю в гадания.
— Ну, тогда можно сыграть в 'дурака', или, вернее, в 'дурочку', так как нас всего двое и обе принадлежим к прекрасному полу.
— Раздавай! — Длора не слишком любила карточные игры, но отчего-то знала, что отказываться не стоит.
Карты легли на столик с яркой инкрустацией в виде букета роз. Шесть перед ней и шесть напротив. Козырем оказалась бубновая дама. Вместо стандартной картинки на Длору глянуло ее лицо — словно со старых пожелтевших фотографий. Девочка семи-восьми лет с двумя гладкими косичками, прикрывающими уши, сморщилась и показала язык. Длора посмотрела выпавшие ей карты. Они тоже были живыми и узнаваемыми. Крестовый король щурил выпуклые карие глаза — Валерка, Валерочка, ее первая школьная любовь. А вот туз червей — ее муж в круглых очках и съехавшем набок галстуке. Он был ученым, крайне талантливым и, как полагается, безумно рассеянным. Еще один туз, бубновый — ее старший сын Андрей. Весельчак, балагур, физик-ядерщик… Длора рассеянно перебирала в пальцах плотные, непонятно из какого материала сделанные картинки, а они подмигивали, усмехались, кивали… Она проиграла, увы — поскольку все сильные карты, пришедшие к ней вначале, быстро ушли, и под конец она держала в руках веер из шестерок и семерок — соседей по лестничной клетке, случайных знакомых, врачей в поликлинике.