Когда все очутились на улице, оказалось, что тьма исчезла. Вокруг опять простирался вечный сентябрь, теплый и солнечный. Они промчались по Большой Морской, вдоль Гороховой и притормозили на набережной Фонтанки у трехэтажного дома.
Бялка радостно захлопала в ладоши:
— Это же Ротонда, самое странное место в Питере!
— Здесь все странное! — фыркнул Антон. — Странное и в странном. Сомневаюсь, что имеет смысл туда заходить.
Но выбора ему не дали — все устремились вслед за львом в подъезд, и, постояв пять секунд снаружи в гордом одиночестве, Антон присоединился к большинству.
Ничего особо странного внутри не было: парадная как парадная, только круглой формы, и лестница не обычная, а винтовая. Стены были покрашены в салатно-зеленый цвет — судя по запаху и блеску краски, совсем недавно. Сквозь краску проступали надписи и рисунки, четкие и еле заметные, крохотные и полуметровые, и было их невероятное множество.
Бялка, подымаясь по ступеням, громко читала наиболее понравившиеся:
- 'Я жду, кто ты? Как я, одинокий или пресыщенный, как они?..' 'Прощайте, люди! Мне было хорошо с вами. Извините, если что'. А вот это руны, по-моему…. И звезда Давида… 'Самый счастливый человек — это младенец в чреве матери!' А ниже приписано возражение: 'Нет, это самый несчастный человек: ему еще предстоит разочароваться в этой жизни!'… 'Господи! Мы — твой предрассудок!'…
— Помолчи, Бялка, — попросила Эмма.
— А почему?
— Место особое. Его еще 'центром мироздания' называют.
Они поднялись наверх и встали вокруг круглой площадки. Каждое слово, произнесенное в этом месте, даже шепотом, гулко и завораживающе отдавалось под сводами. Только Эмма из всех семерых бывала здесь прежде: давно, в студенчестве ее приводил хиппующий мальчик. Тогда парадная еще не закрывалась, и вечерами и ночами напролет в Ротонде тусовался 'системный пипл'.
Память у нее была цепкой, и она точно знала, что в те времена не было двух дверей, одна напротив другой — темно-синей и жемчужно-серой. Двери не имели ни замков, ни ручек, и кнопки звонка также отсутствовали.
Крылатый лев толкнул лапой дверь, что была светлее. За ней оказался не третий этаж, как следовало бы ожидать, но мостовая. Был слякотный хмурый вечер — то ли февральский, то ли мартовский. По улице сновали туда-сюда прохожие: не призрачные, не восковые — живые. Озабоченные, усталые, заполненные по макушку делами и проблемами. Проезжали автомобили, разбрызгивая веером грязь.
Все так дружно загляделись на кусочек реального мира, что не сразу заметили, как льва не стало. Вместо него лицом к стене и спиной к ним стоял человек в поношенном сюртуке и цилиндре. Он заговорил, не оборачиваясь. Усиленный акустикой голос, гулкий и медлительный, казалось, раздавался со всех сторон:
— Я хочу попросить у вас прощения. Я выдернул вас, семерых, из привычных вам мирков и привел сюда, в вечный сентябрь. Там, — человек повел рукой в сторону улицы со спешащими прохожими, — вы перестали существовать. Стерлись из бытия, из памяти ваших родных и знакомых. Вас не осталось даже на фотографиях. Сможете ли вы меня за это простить? — Вопрос был риторическим, и никто не издал ни звука. — Вы нужны мне — как мои хранители, мои дети. Мир за этой дверью, реальный мир — открыт для вас. Вы можете бывать там, когда захотите. Невидимыми ходить по моим улицам, помогать тем, кому захочется, или, напротив, наказывать. Творить маленькие чудеса. Я никогда не скажу и даже не намекну, что нужно или не нужно делать. Вы вольны творить все, что угодно. 'Люби и делай, что хочешь'. Только примите меня, примите полностью, вместе со всей кровью, что течет по моим рекам и каналам, мазутным и мусорным, со всей болью, что ночами поднимается, как черный пар, над домами и площадями, со всей тьмой, что таится в моих подворотнях и подъездах с выкрученными лампочками. Со всеми мрачными легендами и призраками, проклятиями и пророчествами. И я стану вашим мечом и щитом, и исполню любой ваш каприз.
Он медленно повернулся к ним в профиль. Лицо казалось алебастровым барельефом на фоне стены, пестрой от надписей: лик ангела с белоснежной кожей и кротким взором.
— А что за другой дверью, за синей? — звонко спросила Бялка.
— Я не знаю. Она для вас, и рано или поздно вы ее откроете. Рай, ад, чистилище, острова блаженных, иные измерения… Кому что, кому как. Я останусь один — синюю дверь мне не открыть. Поэтому я не люблю это место.
— Я принимаю тебя, Печальный Северный Город! — сказала Бялка.
— Полностью, до самых кончиков твоих пушистых ресниц?