— И Божья воля, — неожиданно подала голос мисс Бринклоу.
Конвей спорить не стал. Божья воля или человеческое безумство — в большинстве случаев убедителен любой из этих аргументов, с какой стороны посмотреть. Или наоборот — воля человека и безумство Божие, подумал он, отмечая про себя контраст между скромным порядком в кабине самолета и фантастическим буйством природы за окном. Главное — уверенность в своей правоте. Пока Конвей размышлял таким образом, произошла странная метаморфоза. Вся гора подернулась синевой, ее нижние склоны окрасились в фиолетовый цвет. Он ощутил, как его привычную апатию вытесняет более сильное чувство — но не беспокойство, и не страх, а острое и напряженное ожидание.
— Вы совершенно правы, Барнард, наше приключение становится все завлекательней, — проговорил он.
— Завлекательней или нет, собирать подписи под благодарственным адресом я не намерен, — упрямо стоял на своем Маллинсон. — Нас завезли сюда против нашей воли, и одному небу известно, что мы будем делать, когда очутимся бог весть где. Все это совершенно возмутительно, даже если этот тип — воздушный ас. И к тому же — сумасшедший, одно другого не исключает. Мне рассказывали о летчике, который сошел с ума прямо в воздухе. А этот, наверняка, спятил еще раньше. Вот что я скажу, Конвей.
Конвей промолчал. Перекрикивать все время шум мотора было утомительно, да и какой смысл опровергать возможные варианты. И только когда Маллинсон стал домогаться его мнения, отпарировал:
— Не кажется ли вам, что это сумасшествие очень хорошо продумано? Вспомните, как он посадил машину на заправку. И к тому же это единственная машина, приспособленная для высотных полетов.
— Это еще не доказывает, что он нормален. Возможно, его и хватило только на то, чтобы разработать такой безумный план.
— Да, конечно, этого исключить нельзя.
— В таком случае необходимо продумать наш план действий. Что мы намерены делать, когда он приземлится? Если, конечно, он не грохнется и не угробит нас всех. Что мы собираемся делать? Бросимся ему на шею с поздравлениями?
— Нет уж, дудки, — откликнулся Барнард. — Предоставляю это вам.
Конвею отчаянно не хотелось препираться дальше, тем более что американец с его здоровым чувством юмора умел постоять за себя. Ему подумалось, что компания могла подобраться гораздо менее удачная. Один только Маллинсон петушился, и то, вероятно, отчасти под влиянием высоты. Разреженный воздух на разных людей действует по-разному. У Конвея, например, обычно наступало не лишенное приятности просветление в мыслях и одновременно — физическая апатия. Вот и сейчас он с удовольствием вдыхал маленькими глотками чистый холодный воздух. Положение было действительно отчаянное, но, коль скоро разворачивались такие захватывающие и подчиненные непонятной цели события, Конвей не мог противиться любопытству.
А кроме того, сам вид этой феноменальной вершины вызывал у него прилив восторга — от одного сознания, что на свете еще есть заповедные места, не тронутые человеческой цивилизацией. Ледяной панцирь Каракорума все явственнее вырисовывался на фоне северного неба, которое окрасилось в мрачные, мышиной серости, тона. Пики отливали холодным блеском — далекие и величественные, они были преисполнены высочайшего достоинства даже в своей безымянности. Несколько тысяч футов, составлявшие разницу между ними и знаменитыми вершинами-гигантами, надежно защищали их от поползновений альпинистов — для любителей рекордов они представляли гораздо меньший соблазн. Конвей был человеком совершенно другого склада — распространенный на Западе культ превосходных степеней казался ему банальным, а лозунг «все ради высшего успеха» не таким уж разумным. По правде говоря, ему претили чрезмерные усилия, а подвиги навевали скуку.
Пока Конвей предавался созерцанию дивной картины, спустились сумерки, ущелья залил густой бархатистый мрак, который быстро пополз вверх. И вскоре вся, теперь уже гораздо более близкая, горная гряда поблекла и засияла по-новому; взошла полная луна, касаясь по очереди каждого пика, словно небесный фонарщик, и, наконец, вся длинная полоса горизонта заискрилась на фоне черно-синего небосвода. Похолодало, поднялся ветер, и машину стало немилосердно трясти. Эти новые напасти привели пассажиров в еще большее уныние — они не предполагали, что полет будет продолжаться после заката, и теперь уповали только на то, что скоро кончится бензин. А этот момент был не так уж далек. Маллинсон снова затеял спор на ту же тему, и Конвей, не слишком охотно, поскольку он действительно не знал этого, сказал, что запас бензина рассчитан максимум на тысячу миль, и что большую часть этого расстояния они уже пролетели.