— Как видите, мы стараемся не отставать от жизни, — заметил он.
— Вряд ли все с вами согласятся, — улыбнулся Конвей в ответ. — За последний год произошло много событий.
— Ничего такого, достопочтенный сэр, чего нельзя было бы предвидеть в тысяча девятьсот двадцатом и что не будет лучше понято в сороковом.
— Вы, значит, не интересуетесь последними перипетиями мирового кризиса?
— Буду интересоваться и даже очень — в свое время.
— Знаете, Чанг, мне кажется, я начинаю понимать. Вы тут иначе устроены, вот в чем дело. В отличие от большинства людей вы почти не обращаете внимания на время. В Лондоне я рвался бы за свежей газетой, а вас в Шангри-ла прошлогодние новости не волнуют. По мне, разумно и то, и другое. Кстати, когда вы в последний раз принимали пришельцев?
— К сожалению, мистер Конвей, не могу сказать.
На том разговор, как обычно, и закончился. Но Конвея это раздражало куда меньше, чем донимавшая его когда-то другая крайность — бесконечная болтовня, которую нельзя было унять никакими силами. Он все чаще виделся с Чангом, и тот все больше Конвею нравился, хотя по-прежнему настораживало, что на глаза не попадается никто другой из монастырской братии; даже если допустить, что сами ламы не показываются на людях, неужели нет других послушников кроме Чанга?
Правда, была еще маленькая маньчжурка. Иногда он встречал ее в музыкальном салоне; но она не говорила по-английски, а обнаруживать свое знание китайского Конвей пока не хотел. Он пытался понять, играет она ради собственного удовольствия или просто тренирует пальцы. При всей грациозности, в ее игре и в самой манере поведения была какая-то зажатость, и выбирала она всегда пьесы технически сложные — Баха, Корелли, Скарлатти, иногда Моцарта. Маленькая маньчжурка отдавала предпочтение клавесину, а когда Конвей садился за рояль, слушала серьезно, с почти покорным одобрением. Даже ее возраст оставался загадкой. Ей можно было дать и тринадцать лет и все тридцать, но, странное дело, Конвей не мог исключить ни один из этих вариантов.
Иногда в салон от нечего делать заглядывал Маллинсон — маленькая маньчжурка ставила его в тупик.
— Ума не приложу, что она делает здесь, — говорил он Конвею несколько раз. — Все эти ламаистские забавы хороши для старичков, таких как Чанг. Но девушке они зачем? Интересно, давно она здесь?
— Мне тоже интересно, но об этом нам тоже вряд ли скажут.
— Как вы думаете, ей здесь нравится?
— Признаться, не похоже, чтобы ей здесь не нравилось.
— По правде говоря, она вообще какая-то бесчувственная. Не живой человек, а кукла из слоновой кости.
— В этом есть своя прелесть.
— Ну, как сказать.
— И немалая, если поразмыслить, — улыбнулся Конвей. — У этой куклы из слоновой кости хорошие манеры, неплохой вкус и привлекательная внешность, она премило играет на клавесине и изящно двигается по комнате, не как слон в посудной лавке. Насколько мне помнится, далеко не все дамы в Западной Европе могут похвалиться такими достоинствами.
— Какой же вы циник, Конвей.
Конвей привык к подобным упрекам. Вообще-то ему приходилось не так уж много общаться с прекрасным полом, а поддерживать репутацию циника в отдаленных индийских гарнизонах во время нечастых отпусков было не сложнее любой другой. На самом деле его связывали чудесные дружеские отношения с несколькими женщинами, которые были не прочь выйти за него замуж, если бы он сделал предложение. Однажды почти дошло до объявления о свадьбе в «Морнинг-пост», но его избранница не захотела жить в Пекине, а он — в Танбридж-Уэлсе[18], и преодолеть это разногласие так и не удалось. В целом же его опыт общения с представительницами женского пола был эпизодическим и явно недостаточным. Однако циником Конвей не был.