Студент кашлянул и продолжал:
– Все персонажи «Илиады» определяются через гнев. Некоторые думают, что могут им управлять, некоторых он захватывает. В большинстве случаев из-за него находят они свою гибель, и становится понятно, почему этот сюжет пользуется такой популярностью спустя почти три тысячи лет после того, как был рассказан Гомером. Как показывает новейшая история, гнев и насилие по-прежнему остаются главными страстями в мире. «Илиада» – рассказ не о прошедших событиях, но о настоящем. Нам остается только надеяться, что, подобно Ахиллу, мы позволим гуманному началу победить и наш гнев, и нашу гордыню и выстроить лучшее, более справедливое будущее.
В увешанной книжными полками комнате повисла пауза. Артур Рид, профессор классической филологии, хмурился.
– Я что-то неправильно сказал?
Взгляд голубых глаза переместился с окна на студента.
– Поэма.
– Простите? – моргнул студент.
– Это поэма. А вовсе не рассказ.
Студент насупился, но проглотил то, что собирался сказать, и уставился в свое сочинение.
– Продолжать?
Рид уселся в кресле поудобнее и вздохнул. Война все изменила. В тридцатые годы студентами были желторотые птенцы – они хотели всем нравиться, и их легко было привести в благоговение. Новое поколение совсем не такое. Он, простоявший всю войну за кафедрой, – что нового может рассказать им о героях?
Тихий стук в дверь прервал их занятия. Появившийся швейцар склонил голову, намеренно игнорируя студента:
– Прошу прощения, профессор. Вас хочет видеть некий мистер Мьюр.
Швейцару из коридора было почти не видно Рида – тот сидел в глубоком кресле, накрыв колени пледом и обмотав шею толстым шарфом так, что голова в нем почти полностью утопала. Но сидевший напротив студент видел профессора достаточно хорошо, чтобы заметить, как у того на лице появилось странное выражение, словно он откусил яблоко и обнаружил, что оно очень кислое.
– Передайте, что я спущусь, когда закончу.
– Он настаивает, сэр.
– Я тоже, мистер Гордон.
Рид снял очки и начал протирать их концом шарфа – для всех, кто знал его, это означало, что дискуссии окончены. Швейцар, еще раз кивнув, исчез.
Рид смотрел на пепельно-белые угли в очаге так долго, что студент решил – профессор про него забыл. Потом, с напряженной улыбкой и явным усилием, Рид обратил свой взгляд на студента:
– Итак, где мы остановились?
Час спустя, когда профессор закончил со студентом немного постарше, но, по опасениям Рида, и поумнее, швейцар появился опять. Едва он успел открыть дверь, как, оттолкнув его, в комнату ворвался посетитель. Это оказался худой мужчина, жилистый и энергичный; он не столько двигался, сколько перескакивал с места на место. Коротко остриженные рыжие волосы напоминали щетку. Не снимая пальто, он проскочил через комнату и плюхнулся на потертый диванчик перед профессором. Старые подушки просели под ним, сложив его фигуру так, что сидеть оказалось неудобно. Человек, разведя колени, подался вперед, неприятно напоминая приготовившегося к прыжку леопарда. Он потер руки.
– Извините, что заставил вас ждать, – любезно сказал Рид.
– Да уж. И я очень спешу.
– Но вы приехали в Оксфорд, чтобы встретиться со мной… Вы же могли просто позвонить.
– Я звонил. Вчера пять раз и еще два раза позавчера.
– Вот как? Боюсь, что швейцар ничего мне не передал. Ну, так или иначе, вы сейчас здесь. Чем могу?..
Из портсигара слоновой кости Мьюр вытащил сигарету и чиркнул спичкой. Риду он сигарету не предложил. Закурив, посетитель сунул руку в карман, достал плотный коричневый конверт и бросил его на невысокий столик, стоявший между ними.
– Что вы на это скажете?
Рид взял конверт. Внутри лежала отпечатанная на толстой бумаге единственная фотография. Он прищурился, посмотрел на нее, потом, выбравшись из кресла, подошел к столу у стены. Из ящика вынул толстую лупу и стал внимательно разглядывать фотографию.
– Это глиняная табличка или ее фрагмент. По низу снимка идет черная полоса, которая портит изображение. На табличке, похоже, надписи, хотя изображение не очень четкое и разобрать нельзя. Это, пожалуй, все, кроме сфотографированных рядом наручных часов. – Рид положил лупу. – Это Джон Пембертон фотографировал?
Мьюр замер:
– Почему вы спрашиваете?
– Но это он?
– Может быть. А что?
Рид постучал по фотографии:
– Часы. Пембертон всегда их использовал, когда фотографировал находки. Да будет земля ему пухом. – Он еще раз посмотрел на фотографию, потом опять на Мьюра. – Вы о нем знаете? Вот уж никак не думал, что вы любитель археологии.
– Когда Пембертон не раскапывал культуры прошлого, он работал на нас.
Сигарета почти догорела. Мьюр взял окурок и бросил его в камин. Из огня взлетели несколько искр.
– На вас? – переспросил Рид.
– Военная разведка. Мы начали работать с ним перед войной, в сороковом году отправили его на Крит на тот случай, если Гитлер обратит внимание на Грецию.
Следующая сигарета в углу рта Мьюра исчезала почти на глазах.
«По крайней мере, комнату греет», – подумал Рид.
– Но это, конечно, не для разглашения, – добавил Мьюр.
– Само собой.
– Мы использовали Пембертона для связи с местными жителями, создания контактов, явок – всякого такого. Как археолог, он мог бродить где угодно, и никто не обращал на него внимания. Какая жалость, что он погиб в первый же день вторжения, – это задержало нас на полгода.
– Ужасная жалость, – согласился Рид, бросая на Мьюра туманный взгляд из-под седых бровей. – А теперь вы просматриваете его фотографии?
– Этот снимок мы нашли в немецких архивах после войны.
Рид почесал шею там, где кололся шарф.
– Неужели вы считаете…
– Что Пембертон был предателем? – Мьюр издал невеселый смешок. – Нет. Когда немцы захватили остров, они устроили штаб на вилле Пембертона, так что у них было немало возможностей пошарить в его вещах.
– Тогда почему…
– Не спрашивайте. – Второй окурок отправился в огонь вслед за первым. Мьюр распахнул портсигар и инстинктивно потянулся за следующей сигаретой, но спохватился и захлопнул крышку. Побарабанил пальцами по пластине слоновой кости – дробь выскочила быстрая, словно пулеметная очередь. – Мне всего лишь надо узнать от вас, что изображено на этой фотографии.
Рид опять взял увеличительное стекло и еще внимательнее рассмотрел снимок.
– Вероятно, поздняя минойская или ранняя микенская…
– А попроще?
Портсигар распахнулся, когда нетерпеливые пальцы Мьюра шевельнулись, выражая протест.
– Хорошо. Глиняная табличка на фотографии, скорее всего, датируется примерно четырнадцатым веком до нашей эры и происходит либо с Крита, либо с материковой части Греции. Она моложе пирамид, но старше Троянской войны. – Профессор улыбнулся. – Если вы, конечно, в эту войну верите.
– Значит, она греческая и стара, как первородный грех. А что на ней написано?
Рид вздохнул и положил фотографию.
– Идемте.
Он с усилием влез в пальто, нахлобучил подбитую мехом шапку и повел Мьюра вниз по деревянной лестнице, а потом через четырехугольный двор в ворота и прочь из колледжа. По обеим сторонам дороги лежали валы сметенного снега высотой почти по грудь, и немногие пешеходы, которые отважились выбраться на обледенелые тротуары, сгибались под порывами ветра, гуляющего вдоль Терл-стрит. Крыши стонали под грузом снега, сосульки по краям водостоков напоминали кинжалы, а стены колледжа, золотистые летом, казались такими же серыми, как и небо.
– Вы здесь бывали? – спросил Рид, пока они брели по Брод-стрит мимо готических башенок Бэллиолл-колледжа. Покрытые снежной коркой, они напоминали сказочные домики. – Учились?
– В Кембридже.
– А-а, – отозвался Рид вроде с искренней симпатией. – «Я, убегавший от дел, для мирных досугов рожденный…» Овидия небось изучали?