Светлана Нина
Затерянный исток
1
Лахама арогантно возвышалась над собравшимся скопом хаотично прибранных женских голов своей мудреной властностью, такой же органичной, как перемещения звезд на вечернем небосклоне, в благоговении к которым звездочеты высекали целые трактаты.
Босые ноги роднили Лахаму со всеми женщинами в святилище, выстроившими в ряд ступни первородной формы. Главная Уммы величественно скинула с выточенных плеч расшитую геометрическими узорами накидку из загадочного восточного края. Там мечтала побывать Амина, внимая рассказам бывалых путников, облаченных будто в крупицы пыли иных земель, столь же недосягаемых, как зыбкость неоформленных видений былого.
У песочного цвета стены, понурив голову, но не утаивая ненасытного взгляда, виднелся юноша с оголенным торсом, сцепив за спиной разрисованные басмой руки. Избранным для ритуального акта любви не полагалось так явно выказывать свою заинтересованность в женщине, соединяющей богов с землянами. Время от времени добровольный пленник поднимал подведенные свинцом глаза и с благоговением изучал Лахаму, обнаженную и выстукивающую причудливый танец осознаваемого животного начала тех времен, когда их прародители только начинали раскрывать догадки навстречу желтой луне.
С древности верховная жрица Уммы должна была проводить этот обряд со старшим сыном правящей четы. Но Лахама виртуозно сместила оттенки во имя своих интересов, самостоятельно выбрав молодца из небогатого рода, а он, подобно наложницам сановников, посчитал это благословением. Существование рабов и рабынь, жаждущих вонзить кинжал в шею высокопоставленных горожан, не отражалось в росписях ваз с изображениями дворцовых празднеств. И время уносило их печальные истории.
Амина не первый месяц, оказавшись в положении любимой ученицы Лахамы, изживала в себе инстинкты, чтобы не попасть в зависимость от этих мальчиков с натертой маслом кожей. Самой Лахаме обуздывание себя было уже не нужно – она сама изменяла ритуалы, маскируя их под идущие из веков, и без сожаления избавлялась от наскучивших спутников в потусторонний мир. В этом она воплощала всеобщую необъяснимую тягу своих соплеменников к показательным, приукрашенным действиям, для которых человечество не выдумало еще отдельной ниши. Население Уммы довольствовалось объединением своей потребности в игре и фантазии, пускай и гротескной, с доступной и почитаемой религией. И Лахама не разочаровывала их.
Шел второй день весны – великое празднество возрождения, подкрепленное верой в мировой порядок, основанный на совершенстве календарного года. Вчера Син, царь города Уммы, в красной тунике и золотых браслетах показался подданным под одобрительные возгласы привлеченных представлением горожан и сельчан, лишь недавно оставивших свои овальнообразные убежища на разрозненных островках. Продемонстрировав единство с Лахамой и ее свитой, исконно олицетворяющими духовную сферу города, он одарил главную реку города своим семенем.
Экстаз происходящего под ритмичный бой барабанов постепенно наполнял пространство дурманом притупленности сознания, и даже высокие потолки храма не спасали от душной окольцованности чужими телами. Крепко сцепленная игра тела и духа погрязала в знойной неге, спрятанной от священного светила за толстыми стенами из выточенных известняковых плит. В тишине, оставленной умолкшим ритмом, Лахама и юноша слились на глазах учениц, демонстративно обучая каждую, как пленительно могущество распоряжаться собственной жизнью.
Амину, затуманено смотрящую на алтарь, тронуло всеобщее забытье и безумие. Другие ученицы двигались в такт паре, задающей темп, и жадно глотали испарения от благовоний, поджигаемых на золотых подносах. Для нужд храма в дар принималось растение радости, а также рабы и военнопленные из поверженных поселений, выращивающие его. Выпивших отвар из растения радости обуревало возвращение к животной сути, поруганной отстраивающейся цивилизацией вместе с ее растущими ограничениями. Мелькнула догадка, почему люди боятся изменения сознания и пытаются его обуздать… Зазеркалье сулит опасность того, что человек больше не захочет творить материальное, врезаться в безликие повседневные функции.
Но именно на пике транса у Амины возникла разбухающая алчность исследовать сперва реальный мир, а потом уже лезть в мешанину мифов, культов и мировоззрений. Не в пример пришедших в исступление подруг Амине истово захотелось удержать сознание любой ценой, иначе все пропало. Со спутанным восприятием мало что поймешь в происходящем… А понять было насущно. Не только в жизни боль и близкая смерть разложения, но и великая сила неизведанного, а на небе со всеми богами, должно быть, свои шероховатости. И Амина цеплялась за реальность в этой свистопляске незапамятного, как разрушенные каменные кладки в преддверии Уммы, хотела жизнь испить до конца, а о загробном думать после. Ее отвращало, как люди зависимы от вуали общественного, искусственно выросшего под гнетом культурных пластов, создаваемых людскими объединениями. И, даже ропща против законов, ее земляки не спешат вырваться, потому что свежи воспоминания об угрозе вымирания разрозненными племенами в темноте таящей опасность пустоты.