В зал внесли котел, наполненный испаряющейся водой. Следом шла повитуха с пучком неведомых трав на подносе. Быть может, привезенных с Острова благоденствия, с которым только зарождались торговые пути. Или собранных высоко в горах, где раскидисты кипарисы над обрывами, а в скошенных скалах над пустотой низин запрятаны редкие домики отшельников.
Раскачиваясь на коленях и затянув старинную песню о женской доле, повитуха начала заваривать траву. Лахама, читая молитву Аратте и заклиная ее даровать благословение за эту жертву, залезла в сосуд с горячей водой. Испив настоя, поданного повитухой со сморщенными ладонями, она велела всем собравшимся по кругу читать песнопения. Повитуха вытащила из складок серой туники слепленную то ли из переработанной травы, то ли из экскрементов крокодилов горошину и велела Лахаме ввести ее в себя. Амина с беспокойством наблюдала за главной жрицей, а та, бледнея наперекор огневой воде, встретила ее взгляд и одобряюще рассмеялась, потряхивая черными локонами.
Амина припомнила древнее поверье, что будущая мать должна съесть плод любого дерева, чтобы скрытая в нем душа возродилась в ребенке. Должно ли это означать, что одним правом рождения дитя не имеет души?
Мучительные часы ожидания и слипшегося с душным воздухом беспокойства завершились стонами Лахамы и ее кровью, крестоцветами распластанной в непроглядной воде.
Амина пытливо всматривалась в результат причудливого сговора женщин, надеясь рассмотреть в сгустках, марающих плиты пола, маленького человечка. Никто не учил ее, как выглядит ребенок в утробе. Но то была лишь обильная кровь, ничем не отличающаяся от крови фаз луны.
– Отведи меня в мои покои, – пролепетала Лахама, скрючившись от судороги.
Беззащитная, молчаливая Лахама… Недомогание позволило Амине притронуться к ней живой, а не задернутой убранством из условностей и излишней осведомленностью по любому поводу. Ее всегдашнее жизнелюбие и непререкаемая энергия, заставляющая даже самых неспешных прислужниц работать на пользу храма, как-то потухла, и Амина испытывала противное чувство беспомощной растерянности. Амина надела ей на плечи покрытое вышивкой полотнище и обняла за прочную талию. Проходящая мимо молоденькая жрица бросила на Лахаму взгляд упрека и сжала губы.
– Что ты чувствуешь? – спросила Амина, опасаясь переступить дозволенное.
– Все-то тебе интересно…
– Нам дано испытать не все… Вот и питаешь себя драгоценностями чужого опыта.
– Чтобы не совершить того же?
– Чтобы узнать. Чтобы жизнь испить. Чтобы понять, – лицо Амины вырезалось из темноты блеском глаз. Эта одухотворенность и заставила Лахаму выделить ее из толпы учениц.
– Ты думаешь, я чувствую сожаление о своей женской судьбе? О плодородной чаще, которой должна быть, но не буду в силу ноши власти?
Амина опустила голову. Каждый волосок, выбившийся из пучка, в лунном сиянии сочился свечением на стыке серебра извне и каштана ее родного цвета.
Лахама помрачнела.
– Не суди в угоду толпе. Я чувствую лишь освобождение. И измученность. Не понимаю, как находятся женщины, делающие своим призванием ежегодные боли в сотни раз сильнее.
– Мне всегда казалось, что им особенно не приходится выбирать.
– Прежде это наделяло статусом… А в писцы шли кривые и хромые, не надеющиеся заполучить мужа.
– Нынче в сословие рожениц мало кто стремится. Никто не хочет терять зубы, а то и умирать, хоть и на попечении у богатых. Да и прежнего почета они не видят с угасанием древних культов…
9
Несколькими месяцами ранее Арвиум ворвался в низкий дом Хатаниш, оттолкнув ее престарелую мать. Заметался по комнате, где остались ее подушки, плед и глиняные сосуды для питья. На металлическом столике не было лишь ожерельев из ракушек.
– Они увели ее с собой, – посетовала мать, а в складках ее морщин затаилась влага.
Арвиум скорбно ссутулил внушительные плечи. Граница с Сиппаром испокон веков приносила местным горе.
– Ты же главный в войске. Ты следить за этим должен.
– Я ушел усмирять кочующие вокруг племена.
Арвиум припомнил одурманивающие встречи на исходе сумерек, исступленность Хатаниш, которую он не понимал, вкушая жизнь и не размышляя о грядущем дне. Чем ближе к восточной границе, тем скованнее были девицы, тем больше довлел над ними вердикт семьи и соседей. Хатаниш будто ненавидела его за легкость ступания по жизни, а он был слишком ослеплен зноем и вкусом, чтобы оглядываться на нее.