Воронцов открыл окно и дверь, чтобы выветрить запах. Жалко было пушечку. Он собрал ее кусочки: их можно было склеить; осколки стекла приказал вымести. Побегал по кабинету, велел вызвать мастерового Овчинникова. Занялся выкладками лесничего. Дотошный лесничий цифрами доказывал, что Мотовилихинские и Висимские дачи скоро истощатся, если немедля не прекратить их уничтожение. Паздерин хищно выгрызает лес на корню, поступая противу природы и здравого смысла. Надо нынче же искать новые дачи, в частности на землях реки Вишеры, где леса богаты и откуда дешево доставлять сырье для углежжения сплавным путем. Воронцов подчеркнул последние слова ногтем. Ноготь был выщерблен, с черной каемкой. Черт, этак можно совсем опуститься! Надо посылать людей на Вишеру. Он не сомневался, что причину неудач с пушками выявят скоро, производство расширится, угля потребуется втрое больше. Не застало бы это врасплох.
В дверь поскребся чиновник канцелярии, по неистребимой привычке изогнулся крючком:
— Мастерового Овчинникова доставили-с.
Овчинников — одна нога в буром от окалинной пыли сапоге вперед, корпус чуть откинут — стоял перед Воронцовым, глядя своими диковатыми глазами прямо ему в лицо.
— Садись, Овчинников, разговор будет.
Мастеровой примостился на краешке стула, напряженно упираясь в пол обеими ногами. Крупные, набрякшие у молота руки безнадежно искали чего-то на коленях.
— Как нагревали? — быстро спросил Воронцов.
— Известно, Николай Васильевич, до густого вишневого цвету.
— А до красного каления доводили?
— Не доводили. Как углядим, что шелушение пошло, — сейчас под молот.
— Так-с. — Капитан покатил по столу колесико пушечки. — Попробуем все-таки изменить режим ковки. Но беда, очевидно, не в режиме. Может быть, мягче сталь отливать?
— Тут уж я худой советчик. — Овчинников переставил ноги: ему явно хотелось поскорее сбежать.
— Мало знающих людей у нас, Овчинников. А тут еще одна закавыка. Полиция пронюхала, что Бочаров собирает тайный кружок, в котором настраивает мастеровых против существующих порядков. Тебе что-нибудь об этом известно?
— А может, он токарному делу обучает? — усмехнулся Овчинников.
— Я не полицейский, меня заботит другое. Если Бочарову удастся возмутить рабочих, мы не выполним заказов, их передадут немцам, а сотни людей, которых завод кормил, пойдут просить подаяния. Никак не пойму, чего они добиваются?
— Уж этого я вам сказать не могу. — Овчинников крепче сел на стул, поднял голову.
— Не знаешь или не хочешь?
— Не желаю. — Овчинников поднялся, вытянул из-под запона вачеги.
Воронцов сердито засмеялся:
— Я совсем не думал найти в тебе шпиона. Другое важно — чтобы вы поняли, кто вам недруг…
— Против вас, Николай Васильевич, ни одна собака не тявкнет, это я обещаю!
«Все это, видимо, серьезнее, чем я полагал, — размышлял Воронцов, направляясь по Большой улице к дому. — В Мотовилихе подспудно копятся взрывчатые силы, как в паровом котле. И если вовремя не открывать золотник — подымутся. Но откуда возникли, в чем причины? Ясно, что не Бочаров создал эти силы, он только нащупывает точку их приложения… Но некогда, некогда мне одному всем этим заниматься!»
Прохожие снимали шляпы и картузы, какие-то купцы учтивейше кланялись. Из окон его квартиры с тихой печалью звучала музыка, и мужичонка на телеге, остановившись посреди улицы, безмолвно плакал. Чем выше капитан шагал по лестнице, тем скорбнее и пронзительней становилась мелодия. У него, обычно холодного к музыке, вдруг защемило сердце, он тут же обругал себя за нервы и открыл дверь. Наденька не встречала его.
Она сидела в гостиной за инструментом, нагнув голову, опустив руки. От шиньона по тонкой шее отплелась прядка. Воронцов прочел на нотах: «Реквием», досадливо подумал:
«Настроение».
Наконец она оглянулась. Глаза красны, припух нос, уголки губ опущены.
— Ты нездорова? — Он ни разу не заставал ее в таком состоянии и не нашелся сказать ничего другого.
— Извини, я сейчас, сейчас. — Она выбежала в свою комнату.
Мужичонка за окном погонял лошадь, Воронцов проводил его взглядом. На той стороне улицы, по-журавлиному ставя ноги, шагал артиллерийский инспектор Майр в высоком твердом картузе, в наглухо застегнутом сюртуке. Под мышкой господин Майр держал аккуратный сверток, глядел прямо перед собой. Будто снимается на дагерротип старинным способом, когда фотограф зажимал голову своей жертвы в особые тиски.
Наденька обняла Воронцова со спины, повернула к себе, стараясь улыбаться:
— Я распорядилась подавать ужин.
— Пожалуй, это недурно, — ответил Воронцов.
Она сидела напротив него, соединив локти и узкие кисти рук, прижавшись виском к обручальному кольцу. Воронцов отодвинул прибор, скомкал салфетку.
— И все-таки, что с тобой?
— Был пристав… Он сказал, что рабочие замышляют бунт против тебя, а ты не хочешь вмешательства полиции.
— Что же ты ответила?
— Я сказала, что не вмешиваюсь в дела мужа.
Воронцов откинулся на стуле, зрачки округлились. Смех получился нелепый, Николай Васильевич оборвал его.
— Значит, он хотел, чтобы ты повлияла на меня?
Наденька еще крепче прижала кольцо к виску.
— Ему казалось, что это такой пустяк — тихонько арестовать одного Бочарова… Какой негодяй!.. Как помочь Бочарову, Николай?
Этого вопроса он не ожидал, хотел напомнить ей, что она ответила приставу, но только отбросил салфетку.
— У него скончалась мама! — Наденька вздрогнула плечами, всем телом, схватила салфетку.
— Но почему ты плачешь? — Воронцов растерянно приблизился к ней, обойдя стол. — Сейчас же успокойся… Ну послушай же, дорогая моя… Если ты сейчас же успокоишься, завтра съезжу к губернатору. — Он налил стакан воды, Наденька улыбнулась сквозь слезы.
— Я вспомнила маму…
— Послушай, а ведь это мысль! — Воронцов оживился, взял обе ее руки. — Я постараюсь добиться разрешения губернатора и отправлю Бочарова с лесничим на Вишеру. Говорить ли ему о кончине матери, ума не приложу!
— Он не знает? Он еще не знает? Но как же об этом не говорить, ведь нельзя молиться о здравии усопшего человека!
Николай Васильевич все держал Наденькины руки, но пальцы его стали холодными. Дорого бы он дал, если бы смог заглянуть в душу своей жены!
Губернатор Струве считался человеком весьма либеральных взглядов. Сын знаменитого астронома, директора Пулковской обсерватории, моложав, розовое немецкое лицо с рыжеватыми баками добродушно, фигура в форменном сюртуке пряма и внушительна. В кабинете уютно, то ли от запаха дорогого табака, то ли оттого, что стол, и кресла, и шкапы — все иное, чем при Лошкареве: легче, мягче тонами, практичнее. И вообще в Перми о бывшем губернаторе вспоминает только жандармский полковник Комаров, которому Струве недвусмысленно сказал, что никаких дел о всяческих крамолах в губернии видеть нежелательно.
Капитана Воронцова губенатор принял сразу, как покончил с прошением крестьян Зыряновской волости Соликамского уезда. Прошение это утром поступило к нему на стол, сейчас он обдумал и написал в губернское по крестьянским делам присутствие свою рекомендацию. Крестьяне графини Строгановой просили присутствие снизить им оброки. Струве предлагал присутствию сообщить, крестьянам, что вопрос этот может разрешить только помещица и пусть они относятся к ней.
— Я весьма рад вас видеть, — резковатым уверенным голосом говорил Струве капитану, усадив его в удобное низкое кресло. — Тем более, что вы, так сказать, мой единомышленник и, самое главное, практик нового времени. Знаю о ваших неудачах, но… м-м… Они не задержат поступательного движения. Не предложить, ли вам чашечку кофе?