— Террор — единственное средство самоутверждения, о котором сложно забыть, когда оно применено. — Говорила она глубоким, но не слишком звучным голосом, почти без итальянского акцента. Торренс считал итальянцев шумными и напористыми. Но Пазолини отличалась от них: она всегда держалась вальяжно, была раздражающе спокойна и методична. Уверенность её во всём сказанном казалась непоколебимой.
— Ты хочешь сказать, что сделала это нарочно? — спросил Торренс. — Ты хотела убить гражданских?
— Не совсем. Меня преследовали фашисты, я хотела их убить. Но если уж так получилось, что под удар подставились гражданские... коли такой термин вообще применим... ну что ж, да будет этот факт частью нашего заявления о себе. Признанием вины, если тебе от этого легче.
Она посмотрела на него в глубокой задумчивости.
— Остроглаз, ну нет здесь гражданских вообще-то.
Его старый, давно отброшенный nom de guerre она произносила с некоторой издёвкой.
— В этой войне обязаны сражаться все, дети и взрослые, мужчины и женщины, и если б я знала, как затащить туда их собак и кошек, я бы, клянусь, это сделала.
Торренс посмотрел на Стейнфельда, который с отсутствующим видом ерошил седеющую бороду грубыми пальцами грязной от работы руки и ёрзал грузным телом на стуле. Когда-то тёмные волосы Стейнфельда курчавились, а теперь отросли; причёска стала бесформенной и пестрела седыми полосками. Чёрные глаза глубоко запали; лицо, прежде круглое, исхудало. Сегодня Стейнфельд ковырялся в старом грузовике бундесвера, облачившись в грязный истрёпанный комбинезон и жёлтую футболку. К стене он прислонил ручной пулемёт моссадовского образца.
Наконец Стейнфельд проговорил:
— Я понимаю ход твоих мыслей, Лина. Война — занятие непростое. Но у Нового Сопротивления есть правила. Правила, которые разработаны для преодоления политических разногласий во имя совместной работы.
Он почти никогда не прибегал к термину «Новое Сопротивление», предпочитая ему просто мы, нас. Раз он выразился так, как выразился, это означало официальное заявление.
— Правила, которыми устанавливается чёткое разграничение между гражданскими и нашими врагами. Мы не трогаем некомбатантов.
— А как насчёт Ле Пена? Ты же убил Ле Пена, иль это приснилось мне?
— Ле Пен, — фыркнул Торренс, — был их главарём. Тоже мне гражданский.
Стейнфельд ответил:
— Могла бы подыскать примеры и получше, Лина. Этот их Менгеле, ну, доктор Купер: он гражданский. Но, случись мне до него добраться, я бы его с радостью убил. Мы пытались убить Крэндалла. Он был гражданским. Но все они — лже-гражданские. Они ещё хуже коллаборационистов. Мы понимаем разницу... обычно. А теперь ты убила случайных прохожих... и каждая смерть радует врага, то есть, хочу я сказать, почём знать, как их занесло в ту часть толпы, ну да... — Голос его упал, тёмные глаза обратились внутрь.
Торренс чувствовал, что моральная тяжесть работы Стейнфельда становится непереносимой и только растёт. Стейнфельд знал, что это так. И Торренс знал, что тот знает.
Как легко было бы подражать Лине Пазолини, не чувствуя никакой неуверенности. Какое облегчение они бы испытали.
— Я предложил бы отстранить Пазолини от оперативной работы, — сказал Торренс, глядя на Стейнфельда, тоном администратора в разговоре с равным себе по должности.
Пазолини слегка напряглась. Приятно было видеть, что её проняло.
— Это я вам помогла пробраться назад в Париж, — мягко произнесла она. — Это я.
— Это Моссад, — огрызнулся Торренс.
— Чушь собачья. Я была внутри, я показала, как расчищать туннели, я это всё организовала. Моссадовцы — обычные исполнители. А вам нужны были солдаты, не просто служаки, которые только и горазды форму стирать.
Она улыбнулась Торренсу непонятной улыбкой.
— Ты очень устал. Ты делаешь то, что делаешь, потому что тебе нужно чем-то заняться, и потому что тебе нравится воевать. Может быть, ты из тех, кому просто-напросто нравится чувство схватки. Средство отогнать депрессуху, э? И здесь тебе предоставляется для этого достойное... оправдание. Что же до меня, то я не устала. Я не стану сражаться просто затем, чтобы себя занять. Я сражаюсь, ибо я разгневана. И гневу моему нет покоя.
Торренсу кровь бросилась в щёки.
— Ты... — Он не смог закончить фразы. Он развернулся к Стейнфельду, проглотил холодный комок в горле и продолжил: — Ты знаешь своих людей. Если бы я не был мотивирован, если бы я ни во что это не верил... тогда, чёрт побери, купи мне гребаный билет домой. Отправь меня домой через Израиль. Ну как?
Стейнфельд отмахнулся, словно отгоняя жестом муху.
— Да не сомневаюсь я в тебе, Боже упаси.
Поколебавшись, он медленно кивнул и добавил:
— Но кое в чём она права: я не могу её вывести из боя. У нас слишком мало людей.
Он обернулся к Пазолини.
— Однако капитан Торренс тоже кое в чём прав. Мы работаем по правилам. Мы проводим разграничение между гражданскими и врагами, и если необходимо сделать исключение, то я определяю, для кого. Я, а не ты.
Она резко вскочила, так что Торренсу пришлось откачнуться на стуле. Улыбнулась.
— Тогда я пошла на часах постою.
— Ещё нет, — сказал Стейнфельд. — Сходи перекуси.
— У нас тут слишком желудки изнежились для перекусов. Я лучше уйду пораньше.
Она стремительно удалилась, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Стейнфельд, — сказал Торренс, — я вот диву даюсь, ну кого способны привлекать такие существа, как она?
Стейнфельд пожал плечами.
— Она и о тебе такой же вопрос задавала.
Двенадцатый центр обработки, в нескольких милях на север от городской черты Парижа, Франция
— В общем-то это место не так уж отличается от того, каким было до войны, — говорила Габриэль. Темнокожая француженка с грязно-синим тюрбаном на бритой голове — ВАшники их всех побрили наголо, чтобы извести вшей. А может, затем, чтобы узники чувствовали себя ничтожествами. Габриэль, как и все, носила тускло-оранжевую пижамообразную робу и каучуковые сандалии. Роузлэнд тоже.
Роузлэнд был американским евреем и до войны работал в израильском киббуце. Он вызвался добровольцем — совершить несанкционированный полёт над Францией с целью сбросить еврейским беженцам припасы. Их сбили рядом с Парижем. Из экипажа самолётика выжили двое. Вторую выжившую, женщину по имени Люда, убили штурмовики ВА за то, что она кричала, когда её вытаскивали из обломков: у неё были сломаны кости, и боль оказалась невыносимой. Поэтому ВАшники её застрелили и бросили труп на месте падения.
Ну а Эйб Роузлэнд, бледный долговязый молодой человек двадцати одного года от роду с неизменным выражением слабого удивления на лице, с руками и ногами как палки, заткнулся и выжил, чтобы очутиться здесь, на «прогулочном дворе» центра обработки номер двенадцать. В Штатах Роузлэнд был театральным критиком и программистом интерактивного канала цифрового ТВ. Жизнь эта теперь казалась ему далёкой, точно планета Плутон[16]. К политике он относился цинично, скорее был вообще аполитичен, но своими культурными корнями интересовался, чувствуя настойчивое стремление покопаться в еврейском прошлом. Это привело его в киббуц, оттуда в самолёт, а теперь и сюда: за микроволновый забор Philips LHD 11377. Моросил дождь, на серых металлических перегородках висели бисеринки капель, и ящички трансиверов были расставлены странно симметрично: так капли ориентируются в электрическом поле. Пересекая микроволновые лучи, морось слегка вибрировала, словно растекаясь по незримому выгнутому стеклу. Так и слышалось гудение ограды. Металлические перегородки установили на улице недавно, и Роузлэнд полагал, что, ввиду поспешности этого дела, не слишком надёжно. Может, получится опрокинуть парочку, если...
Нет смысла пробовать. Зафиксировав помехи прохождению микроволн, на посту тут же заработают два пулемёта. Один управлялся человеком, который поливал территорию ковровым огнём, не разбирая цели, другой — наводился более точно, компьютером. Роузлэнд видел, как это работает.
16
Первоначальная версия романа создана до того, как Плутон разжаловали из планет Солнечной системы.