Краем сознания он продолжал размышлять. Остальная часть сознания размышляла о еде и пыталась о ней не думать. Пайки снова урезали.
Не стоило думать о содержании белка в остатках старого дивана.
Он встряхнулся, потёр похолодевшие предплечья и придвинулся чуть ближе к Габриэль, сидящей на ступеньках. Его с недавних пор стало морозить. Может, анемия.
Прогулочный двор, как это называлось, тянулся меж двух высоких зданий. До войны тут обитали малообеспеченные алжирские, арабские и персидские иммигранты. Дома были построены на скорую руку, обслуживались плохо, в каком-то смысле став жертвами диверсий разочарования и отчаяния прежних обитателей-вандалов, и теперь на них жалко было смотреть: стены пошли трещинами, металлические конструкции проржавели и покрыты слоями граффити. ВАшники не позаботились расчистить бетонные высотки, а просто приспособили их под Двенадцатый и Тринадцатый центры обработки. У подножия домов громоздились кучи мусора и обломков, главным образом — вышвырнутой из разграбленных квартир мебели. Один из британских ВАшников по этому поводу заметил:
— Не, ну точно как грязные штаны шлюшки, когда она их до колен спустит, а этим вшивым вогам тут даже нравится, э?
В здании ютилось две тысячи временно перемещённых лиц, и в комнатушках без окон негде было яблоку упасть. Стены некоторых квартир обрушились, но места всё равно не хватало, даже чтобы вытянуться свободно. Приходилось спать посменно. Узников перестали мыть, туалеты забились, а прочищали канализацию редко, поэтому вонь стала труднопереносима, и недавно вспыхнула холера. Медицинской помощи людям никто не оказывал, порою в комнатах подолгу лежали трупы, выносить которые не разрешалось. У Роузлэнда свело кишки при воспоминании, как охранники раз за разом, сладострастно хрюкая, окунают узника головой в сортир за то, что беженец посмел пробить дыру в заколоченном окне.
Роузлэнд глубоко вздохнул, с наслаждением втягивая лёгкими свежий воздух. Наружу выпускали не более сорока узников за раз, дважды в неделю. Сейчас была очередь Габриэль и Роузлэнда, а тридцать восемь остальных «перемещённых лиц» сидели на верхних ступеньках крыльца или бесцельно меряли шагами прогулочный дворик шириной восемь футов.
Он обвёл взглядом прогулочный двор и посмотрел на здание Тринадцатого центра переработки, почти такой же этажности. На ступенях крыльца сидела почти идентично выглядящая группа, скорчившись за собственным микроволновым периметром.
(Как до безумия похожи мы стали друг на друга, по крайней мере внешне, пробыв здесь некоторое время, думал Роузлэнд. Одинаковые выражения лиц, одинаковые печати голода и болезней... И он сам тоже начинал воспринимать товарищей по несчастью одинаково: точно белых лабораторных мышек или тараканов. Это означало, что те, кто заточил их тут, добились своего. Они исказили его представление о самом себе и о других людях.)
Роузлэнд вздрогнул, прокашлялся и снова посмотрел на микроволновую ограду.
Микроволновые лучи сами по себе не обладали достаточной интенсивностью, чтобы кому-то повредить; они служили только триггерами и элементами системы ориентировки для двух высокочувствительных камер марки «Чабб», установленных на фасадах высоток, и сопряжённой с ними микропроцессорной системы сканирования «Сааб-Скания», контролирующей и наводящей четвёрку снайперских пулемётов калибра 7.62, по два на каждом здании, смонтированных на турелях с углом разворота сто восемьдесят градусов каждая.
Имелись тут и ВАшники, трое в офисе на втором этаже: обычно они резались в карты или проклинали скверный сигнал переносного спутникового телевизора. Они были в доспехах, но без зеркальных шлемов. Иногда они забирали к себе какую-нибудь женщину и насиловали по очереди. Тех, кто кричал, избивали. Тех, кто пытался воспротивиться, тоже.
Ещё двое охранников обязаны были дежурить в инста-бункере через улицу, но они частенько отлучались с поста свистнуть немного вина и сыра в дополнение к своим скудным пайкам у офицеров, расквартированных в старом пансионе вниз по улице, поэтому примерно половину времени бункер пустовал.
Но тройная система безопасности Philips/«Чабб»/«Сааб-Скания» никогда не выключалась, не брала перерывов, не отводила взгляда — и, насколько было Роузлэнду известно, не делала ошибок. Её интеллекта хватало, чтобы отличать ВАшников от узников. Иранец, чьего имени Роузлэнд так и не узнал, пытался перерезать провода питания турели. Но камера продолжала работать на встроенных батареях, поэтому управляемый микрочипом пулемёт на противоположной стороне улицы отследил иранца и послал в него пятьдесят пуль, срезав заодно и женщину, которой в этот момент случилось выглянуть из соседнего окошка.
— Думаешь, к нам сегодня снова приедут? — спросила Габриэль. Она учила английский в Лионском университете и Америке до войны. Её семье принадлежала сеть кондитерских, но приспешники Ле Пена объявили их ворюгами. Родители Габриэль, по утверждению ОРЕГОСа, принадлежали к «иммигрантам, укравшим деловые возможности у настоящих французов». На глазах девушки родителей погрузили в фургончик на колёсах, вроде миниатюрного ремонтного вагончика; шесть таких фургончиков были сцеплены вместе и прикреплены к управляемому микропроцессорной системой курсопрокладки тягачу.
— Да, — отозвался Роузлэнд, — они вернутся снова. Надеюсь, в следующий раз они меня заберут.
— Они людей в газовые камеры бросают? — спросила девушка без всякого интереса, словно спрашивая, найдётся ли у следующего моста свободный перевозчик. После знакомства с охранниками из её голоса исчезло всякое выражение.
— Нет, — сказал он, — не думаю, чтобы в этот раз у них были газовые камеры. Они людей на работу увозят.
Зная, что её родителей забрали тоже, он не стал рассказывать девушке всей правды: на пожизненную работу. В буквальном смысле пожизненную; так кусок мыла (вездесущая ирония) используют, чтобы оттирать грязь с... кого? может, с призовой свиньи... пока он не смылится без остатка и не исчезнет. Он не сказал также, что некоторых узников отбирают для медицинских экспериментов, и все они погибали так или иначе. Наверняка родители Габриэль тоже мертвы.
— Может, там лучше, чем здесь, на работе-то.
В голосе её не слышалось никакого интереса.
Он поразмыслил. Возможно, стоит притвориться перед ней, что так и есть. Ей тогда будет легче вспоминать о родителях. А может, и нет: тогда она попытается пробраться в один из фургончиков и вскоре погибнет наверняка.
— Нет, какое там, — сказал он. — По правде говоря, я думаю, что там нас убьют.
— Ну да, я знаю, что ma mama et môn papa[17] мертвы, но, может быть, там лучше, чем здесь.
Он ненавидел этот ровный бесчувственный голос. Такими голосами говорили старые компьютерные игрушки, стоило нажать нужные кнопки.
Он сглотнул слюну. Было сыро и холодно, но у него пересохла глотка.
Подростком он читал о Холокосте. Ужас был труднопереносим, поэтому он не вчитывался слишком подробно и не пытался запомнить деталей. Он думал, достаточно помнить, что такое случилось, и помнить, в каких масштабах. Такое не забудешь.
Потом он прочёл ещё кое-что. Он узнал, что некоторые утверждают, будто Холокоста вовсе не происходило, будто не было никаких массовых убийств, не было этой монументальной жестокости. Находились люди достаточно глупые — или политически неразборчивые, — чтобы этому верить. Он узнал, что во многих странах, даже странах-участницах Второй мировой, молодёжь практически ничего не знает о Холокосте, и многие не верят, что такое вообще имело место.
Колоссальная глупость, непереносимая аморальность подобного отказа от ответственности, забвения истории, вышибли из юного Эйба Роузлэнда дух.
Он вернулся в библиотеку и погрузился в детали истории Холокоста, чтобы по крайней мере самому их запомнить.