Бриан услышал, как они вошли, и посмотрел на них с лёгким изумлением. Старик сидел на древнем кухонном деревянном стуле и курил. Лицо его было серым от горя и траченным серо-белыми пятнышками от возраста. Он носил форму уборщика и мял в руках фуражку. На белом деревянном столе перед Брианом стояла китайская фарфоровая чашечка с кофе и лежал кусок хлеба.
Бибиш и Торренс выглядели, как строительные рабочие, словно весь день разбирали завалы: волосы в пыли, руки извазюканы. Пистолеты спрятаны под одеждой.
Отец Леспер облачился в рясу, точно для исповеди. В каком-то смысле так оно и было.
Они обменялись рукопожатиями и выпили немного кофе, жалуясь на морось снаружи. Через окно, за пеленой дождя, Торренс различал странный зубчатый ландшафт парижских крыш, которые в такую минуту казались ему надгробиями: серые шатровые черепичные крыши и мансарды — курганами и мавзолеями, дымоходы — бескрайним полем абстрактных могильных камней. Там и сям бесстыже влезали слуховые окна. Крыши блестели от дождя, небо хмурилось.
— Et bien[50], — произнёс отец Леспер, — если вы готовы выслушать, я просил бы Бриана приступить к рассказу.
Торренс кивнул, как заводной болванчик.
Стараясь не меняться в лице, он выслушал в переводе Бибиш рассказ старого француза.
— Они явились утром, когда все ещё спали. Я — нет, я очень рано встаю на работу, я один в доме не спал, я был рад, что этим утром мне удалось выпить чаю, difficile[51] его достать... Потом зашумел грузовик, и машина выбила двери, и дом закачался, со стен всё попадало, а потом во все квартиры ввалились люди и похватали нас за шеи, но их лиц не было видно, потому что у них стеклянные шары вместо голов. Вы знаете этих солдат... они вытащили нас на улицу, все в соседних домах высунулись из окон. И они стали убивать. Вот и всё. Они убивали. Они вламывались много раз — много раз я видел, как они приходят и уводят людей, они говорили, это во имя Франции, во имя Партии единства, для безопасности, а у них оружие, не поспоришь, но на этот раз они никого не забрали в тюрьму, нет. Они их убили. Они убили их прямо на улице. Они сказали, это в наказание. За...
Она помедлила, потом попросила Бриана повторить имя. Бриан повторил, произнеся имя чётко. Торренс почувствовал, как невидимая рука схватила его за шею и сжала.
Остроглаз. Наказание за преступления Остроглаза. Террориста Остроглаза.
Сиречь Дэниела Торренса.
— Скольких они убили? — каркнул Торренс.
— Quatre[52], — отвечал старик. — Une petite fille[53]. Торренс медленно, натужно, с дрожью выдохнул.
— Они и с детьми так поступают, — тихо сказала Торренсу Бибиш, сжав его руку. — C’est psychologie[54].
Он кивнул.
— Они на любых чувствах играют. И на моих в том числе. Похоже, что это работает.
Она замотала головой.
— Non! Merde, c’est pas vrai![55]
И добавила ещё что-то на пулемётно-быстром французском. Он кое-как разобрал, что Бибиш пытается отговорить его брать на себя вину. Звук её голоса раскатился по комнате, но Торренс его слышал, точно далёкое эхо, как вой сирены в отдалении, когда стоишь на поминальной службе.
Он представил, как обвязывается взрывчаткой и, вломившись в парижскую штаб-квартиру МКВА, взрывает всех, кого может: Ненасытного, Уотсона и других, сколько удастся.
— Месье Бриан, почему они выбрали ваш дом? — спросил Торренс.
На этот раз переводил Леспер.
— Наверное, просто так, а может, потому, — устало произнёс старик, — что у нас там кто-то ныл насчёт воды. У нас воды две недели как нет, а правительство ПЕ контролирует рационирование, ну они и сказали, что непатриотично жаловаться, когда страдают все. Но скорее всего, что просто так, низачем, выбрали квартал, где никто из их класса не живёт. Не знаю, месье.
Леспер развернулся к Торренсу.
— Вероятно, они выбрали этот дом, потому что жители им надоедали, но не стоит придавать этому большого значения. Их цель — вы, Торренс.
Не меняясь в лице, старик расплакался. Он продолжал говорить, а по лицу его струились слёзы.
— Симона, — переводила Бибиш, — была моей племянницей. Малышка. У меня больше никого не осталось. — И добавила, пожав плечами: — Он говорит, что хочет умереть.
— Тогда он явился в подходящее для этого место, — пробормотал Торренс.
— Вы себя жалеете? — осведомился Леспер.
Торренс покачал головой. Но потом внезапно отозвался:
— Да. О да. Я жалею себя и всех остальных, кто в это дерьмо вляпался.
— Оставьте Христову Христово. От вас требуется самопожертвование, но не мученичество. Это только начало. Вам стоит подготовиться к худшему. Ненасытный подвергнет людей всё более жестоким пыткам, чтобы выманить вас. Истина проста: от вас больше добра, нежели худа, если даже казни свершаются во имя ваше, Даниил[56].
Бибиш кивнула.
— Exactement. C’est ça[57].
Торренсу казалось, что он превратился в урну, наполненную собственным прахом.
Une petite fille... пыткам, чтобы выманить вас...
— Больше добра, нежели худа? — бросил он. — Трудно поверить.
— Можете положиться на моё компетентное мнение, — сказал Леспер. — И оно таково: верить всегда трудно.
Клуб «Стеклянный ключ», Лондон
Баррабас и Джо Энн на первом свидании уже в третьем клубе оказались. «Стеклянный ключ» работал круглосуточно, что для них было кстати: оба, накачанные под завязку МДМА, спать и так не могли. «Стеклянный ключ» — местечко, идеально подходящее для подобных случаев: там можно остаться наедине с собой и в то же время побыть на людях.
По молчаливому взаимному согласию они двинулись в частные кабинки секс-клуба, делая вид, что просто оглядываются вокруг, подбирают себе место, но оба знали, что тут всё и закончится: сексуальное напряжение нарастало в них всю ночь, подогретое наркотическими коктейлями.
Для начала он прижал её к стене и взял, задрав юбку, пока она обхватила его ногами за бёдра. Во второй раз — на полу, на матрасе, оба разделись, хотя он забыл снять носки; она его безжалостно за это потом дразнила.
В третий раз — очень медленно, он толком так и не кончил, но это было не страшно.
Наркотик стал выветриваться, оба почувствовали усталость и, как следствие отходняка, лёгкую раздражительность.
— Да мне для работы в гребаном мозгобанке ни хрена не останется, — сказала она резко, — если и дальше буду так себя ухайдокивать.
— А я б фяс вызнь отдал за пинту пивка, — пробормотал Баррабас заплетающимся языком. Прирождённый акцент его от усталости усилился.
— Угу, я бы тоже с радостью чего-то выпила без наркоты, — ответила Джо Энн, неловко натягивая колготки. Оба в молчании оделись, пошли в бар — а там было закрыто.
— Блин! — сказали они хором.
Снаружи, куда они опрометчиво сунулись, утреннее солнце пробивало через облака, и от сочетания солнечного света с уличным шумом у Баррабаса голова пошла кругом.
Но свежий воздух чуть взбодрил его, а прогулка промыла сенсорные системы. Спустя несколько минут, по дороге к станции метро, они сцепили руки и почувствовали себя чуть ближе друг другу. Так и пошли дальше, завистливо поглядывая на снующие вокруг черномордые электрические такси — денег на такое удовольствие не осталось.
Остановились перед какой-то витриной, где камеры уловили их изображение, оцифровали и спроецировали на безликие робоманекены — теперь по ту сторону стекла возник мужчина с его лицом, в мешковатых брюках, флисовой красновато-коричневой рубашке и приталенном чёрном кожаном пальто, и женщина с её лицом, в облегавшем фигуру спиральными извивами платье. Манекены даже их движения сымитировали, подобно зеркальным отражениям. Оба рассмеялись.
— Это что, они так меня раскрутить на покупку пытаются? — спросил Баррабас. — Да ни за какие коврижки.
56
Леспер отсылает к образу библейского пророка Даниила, друзья которого подвергались жестоким пыткам со стороны вавилонского правителя.