— Ай! Блин! Теперь чувствую. Но тогда... ничего.
— Так бывает иногда, — сказал Левассье. — А теперь всё ещё болит?
— Нет. Пока я не шевелю ногой, мне почти комфортно.
Койка в палате частного госпиталя была маленькая, но мягкая, чуть наклонная. Тут имелся телевизор, до ванной можно было спокойно доковылять. Температурный режим идеальный. Медсестра-арабка (как теперь увидел Торренс, когда она меряла ему кровяное давление) была в парандже и длинном чёрном халате, так что он понятия не имел, красива ли она, однако фигурка показалась ему идеальной.
Впрочем, он не испытал никакого возбуждения. Он теперь понимал Роузлэнда. Стыд выжившего.
— А с Хэндом всё в порядке? — спросил он.
— Да. Его ассистент убит. Техник. Случайное ранение. Но Хэнд прорвался. И все цифровидео с ним, он всё забрал.
— А у меня... ой, чё-ё-ё-ёрт! — Голову Торренса прострелила белая болевая молния — и тут же исчезла. Он испытал странное ощущение нереальности. — У меня что, мозговая травма?
— Не думаю, — ответил Левассье, осматривая глаза Торренса через маленький цилиндрический оптический инструмент. — Конечно, некоторая вероятность сохраняется, у тебя была лёгкая контузия, но рана в голову... c’est seulement un[69]... как это по-английски? Ссадина. Незначительная травма — мы её нимодипином сгладим. Ты себя... нормально чувствуешь?
— По большей части. Хреновато, конечно, однако сойдёт.
Он только что пришёл в себя и всё ещё испытывал лёгкую дезориентацию. Полёт на Мальту, а оттуда в Египет, прошёл как в тумане. Он о чём-то забыл. О ком-то. Оставалось вспомнить, кто этот важный человек, кто плакал рядом с ним, кто стонал от боли...
Бибиш.
Он ухватил Стейнфельда за запястье. Крепко.
— Где она?
Он понял ответ по усталым глазам Стейнфельда ещё до того, как услышал его.
— Она умерла, Дэнни. Она умерла этим утром в реанимации. Они всё испробовали. Бадуа предоставил нам лучших врачей, они готовы были сделать для неё всё возможное. Но в неё шесть пуль попали...
Торренсу жгло глаза, но слёзы не приходили. Захлёбываясь словами, он произнёс:
— Стейнфельд, не верю, чтобы вся эта херня того стоила. Скорее всего, мы потерпим поражение. Нас слишком мало. А вирус?.. Что с вирусом делать, ядри твою мать? Всё пропало. Она погибла зря. — Он испытал глубокое облегчение, произнося это, но в нём тут же образовалась и начала разрастаться пустота. — Она погибла зря. Рикенгарп погиб зря. Юкё погиб зря. Данко погиб зря. И все остальные. Сколько было в том поезде? Сорок? Пятьдесят? Мы всё равно конченые люди. Стоило бы забиться в какой-нибудь спокойный уголок мира и доживать там свои жизни. Пока вирус не...
— Наша деятельность имеет смысл! Мы освобождаем людей из концлагерей. Мы даруем им надежду. Это имеет смысл. А Расоселективный Вирус? Насколько нам известно, они пока не готовы пустить его в ход. Время ещё есть. Дэнни, мне понятны твои чувства. Мы все время от времени испытываем нечто подобное. Но мы спасли много жизней. Мы спасли много жизней, уничтожив их файлы. Мы их серьёзно тормознули. А Бибиш спасла Хэнда с его доказательствами и других свидетелей. Они очень важны, особенно Хэнд. Он может всё изменить. Его бы ни за что не удалось протолкнуть через блокаду, не поступи Бибиш так, как поступила. Они бы сбили транспортник в воздухе, и всё тут: к ВАшникам уже прибывало подкрепление. Нас бы всех убили, а собранные Хэндом доказательства были бы утрачены, если б не её вмешательство. Она единственная нашла в себе силы отреагировать достаточно быстро. Она не зря погибла, Дэн. Её самопожертвование имеет смысл.
Торренс откинулся на койке и закрыл глаза. Он постарался в это поверить. Стейнфельд продолжал:
— Послушай, она попросила тебя кое о чём, когда её увозили на операцию. Это... немного гротескная просьба. Но ей показалось важным это высказать. Она сказала, что, если не выживет, то...
Торренс открыл глаза и увидел, что Стейнфельд смущён и обескуражен.
— Ну?
— Она попросила пересадить тебе одно из её ушей.
— Чего-о?
— В знак её любви.
— Её ухо?
— Она что-то про Ван Гога бормотала. И про то, как ты потерял ухо. Она говорила, что ты на драчливого кота без уха похож. Я имею в виду, что она хотела подарить тебе одно своё ухо, чтоб тебе его пересадили взамен отстреленного. Чтобы у тебя было два нормальных уха. Хирурги его присобачат так, что оно будет выглядеть симметричным родному, обработают подавляющими отторжение органов препаратами и всякое такое. Как только тебе его имплантируют... Ты пойми, это действительно было бы очень кстати. Мы так устали тебя одноухим видеть. Если честно... — он мрачно усмехнулся, — нам страшно смотреть на твоё лицо.
Нью-Йорк
— Вероятно, я вовремя убрался из Парижа, — сказал Смок. — У них возникли проблемы сразу после моего отбытия. Через день.
— Ты в порядке? — Изображение Алюэтт сжималось и расширялось на экране, словно им играли на баяне, покачиваясь то влево, то вправо. Затем стабилизировалось. В Мексике видеофонная связь оставляла желать много лучшего.
— Да, я в порядке. В меня даже не попали. Но кое-кого... — Он осёкся, раздумывая, что именно ей можно рассказать. Она ведь по-прежнему всего лишь девочка. Она оставалась с ним в госпитале, пока Смока выхаживали после вашингтонского покушения; она понимала, что ему — и всему Сопротивлению — грозит опасность. Но, вероятно, пока что не следует рассказывать ей о бойне в поезде. — В общем, мы осуществили всё задуманное, — закончил он неуверенно.
Смок сидел в принадлежащем Бадуа сравнительно скромном номере нью-йоркского отеля «Фудзи-Хилтон», откинувшись в удобном кресле и глядя через прозрачную стену, как над Манхэттеном угасает закат. В профильтрованных смогом сумерках город казался скоплением тлеющих окурков. Он устал, из-за перелётов у него сбились циркадные ритмы, но со сном он боролся. Столько ещё работы. Он даже не распаковал вещи. Рядом с креслом на сервировочном столике стояла консоль, и Смок отстучал заказ на чашку эспрессо. Пластиковая чашка возникла в отверстии, и автомат налил в неё горячего чёрного кофе.
— А ты-то как, Алюэтт?
— Я в порядке. Я по тебе скучаю. Тут ещё кое-кто хочет тебя видеть.
Она пощёлкала языком и позвала кого-то невидимого на меринском диалекте. Ей на руку опустился ворон, скосив голову характерным дёрганым движением персонажа скверной анимации: недостаточно кадров в секунду.
— Ну, привет, Ричард, — сказал Смок.
Ворон встряхнулся и каркнул. Смок усмехнулся ему. Он вспомнил, как птица прибилась к нему на террасе разрушенного амстердамского здания. Они оба с тех пор многое пережили. Ворон связывал его с тем Джеком Смоком, которого нынче легко было принять за видение из кошмара: полубезумным бомжем, говорящим с птицами.
— Ты не собираешься прилететь меня повидать? — спросила Алюэтт таким тоном, словно вот-вот расплачется.
Смок ответил:
— Скоро! Как только смогу... У меня тут намечается медиаблиц, попытаюсь пробиться в большую Сеть... — Он помедлил, задумавшись, насколько безопасна эта линия. Особенно учитывая, что номер записан на Бадуа. У Бадуа своих врагов полно. Он даже не осмеливался упомянуть Хэнда по имени. — Я предприму кампанию с целью рассказать людям, что в действительности там творится.
Она кивнула.
— У тебя охрана есть?
— Да. Телохранитель.
Он отхлебнул эспрессо. Неплохо для кофе из кредитного автомата.
— Он проверяет соседнюю комнату.
Он солгал. Не было у него телохранителя, да и не должно было быть. В присутствии телохранителей он становился подозрителен, а это чувство доставляло ему больше неудобств, чем риск обходиться без охраны вовсе. Кроме того, едва ли враги пронюхали, что Смок здесь.
— Ладно. Ты скоро прилетишь меня повидать?
— Да. А ты продолжаешь усердно заниматься?
— Я много всего учу. Хочешь, я тебе покажу, как мой чип работает? Спроси у меня что-нибудь по математике. Я тебе скажу, каким днём недели будет любой день любого года... например, двенадцатое апреля 3503-го.