Вчера, подняв голову, я увидел взрослую чайку, стоящую на карнизе. Меня всегда повергали в трепет огромные размеры этих птиц, особенно, если смотреть на них вблизи. Пугающе-грациозные в полете, на земле чайки становятся грустно-комичными с их нелепыми тонкими ножками и смешными плоскими перепончатыми лапами, словно неудачный прототип какого-то красивого и благородного существа. Птица, расположившись прямо за стеклом, стояла смирно, то и дело широко раскрывая клюв: то ли зевок, то ли беззвучный крик. Заинтересовавшись, я отложил книгу и вышел на улицу. Чайка и не думала улетать. Она оставалась на месте, нескладно переступая лапами, и настороженно-неприязненно косилась на меня большим блестящим белесым глазом. Посмотрев под ноги, я понял, в чем причина. На земле под карнизом лежал мертвый птенец. Он, видимо, свалился с крыши либо неудачно взлетел, рухнул на землю и сломал себе шею. Глаза его уже остекленели, оперение потускнело. Родитель, — я не сомневался, что именно он сидел передо мной, — вновь разинул клюв. Скорее всего, угроза, предупреждение не подходить, но мне хотелось думать, что так он выказывает печаль. Даже чайки должны неким образом выражать свое горе или радость, чтобы их по крайней мере понимали собратья. Наверное, наши лица кажутся птицам столь же невыразительными, как нам — их. Скажем, человек, застывший в неизбывном горе, наверняка видится им просто еще одним пустоглазым болваном, бесстрастно созерцающим свою несоразмерную с такой реакцией утрату. Думаю, это был самец; да, да, отец погибшего птенца.
Увиденное странным образом подстегнуло меня, и оставив птицу с ее немым ритуалом скорби, я направился к морю. С тех пор, как приехал сюда, я пожалуй впервые покинул дом и испытывал что-то вроде страха, то и дело оборачиваясь, бросая тревожный взгляд на мой маленький мир, словно средневековый путешественник перед отплытием в далекий Китай. Дорога заняла добрых полчаса. Я решил срезать путь, пошел полем и заблудился. Наконец, взмокнув от напряжения, пробрался сквозь заросли орешника на покрытый галькой пляж. Запах гниющих водорослей и кошачьей мочи, обычный для побережья, был здесь особенно сильным. Что еще дает такое ощущение узнавания, как эти окрашенные рыжевато-коричневым цветом границы нашего сухопутного мира? Как только под ногой захрустела галька, я почувствовал себя так, словно провел здесь всю жизнь, хотя угрюмый и неприветливый пейзаж больше подходил для разбойных дел, чем для мирного отдыха. Невысокие дюны и никакой травы, только потрескивают сухие колючки. Отлогий, но довольно крутой берег спускался к воде, кое-где песок выветрился, обнажив напластования глинистого сланца, грозящие изрезать ноги легкомысленному пловцу, который рискнет добраться до воды босиком.
Узнают мои привидения, что я ушел? Появляются они, когда меня нет в доме? Красна ли роза в темноте — кто же это сказал?
На берегу ни души, только на темной скале неподалеку застыла очень крупная черная птица с длинной тонкой шеей и тщедушным телом; неестественно неподвижная, она казалась стилизованным изображением, а не чем-то живым. Я присел на одну из сланцевых плит. Забавная штука, выглядит как крошащийся камень, но маслянистая на ощупь. Спокойное утро, безупречно белое полотно неба. Наступил полный прилив, упругая глянцевая, словно колышущийся шелк, масса, казалось, нависла над берегом и вот-вот прольется на сушу. Настоящих волн не было, скорее это походило на рябь на поверхности воды у краев слегка раскачивающейся огромной чаши. Почему мысли о море так тревожат меня? Мы говорим о нем, словно о каком-то диком звере, свирепом, ненасытном, но на самом деле оно никак не проявляет себя, просто существует само по себе, в пределах собственной реальности, как ночь или небо. Возможно, пугает то, как оно набрасывается на сушу, а потом неожиданно отступает, словно втягивает ее в себя? Или дело в том, что море — абсолютно чуждая нам среда? Стоит подумать о пространстве на дне океана, зеркальном отражении нашего мира, где есть песчаные равнины, тихие лощины, гигантские подводные горы, и что-то во мне предает меня, часть естества отшатывается в ужасе. В воде есть нечто зловещее; примитивная, неподвластная ничьей воле стихия, она, как ничто другое в обжитом нами мире, стремится занять свое место. Да, случаются штормы, бушуют приливы, и даже в наших умеренных зонах после рейдового затишья вздымаются высокие волны, но такое происходит не в силу изначально присущих воде свойств; изменчивая и непредсказуемая, она по своей природе инертна. И все же она бросает вызов нашему чувству равновесия; океанская гладь никогда не образует горизонтальную линию, клонится в разные стороны — чтобы убедиться, держите голову над поверхностью. Войти в воду, значит ощутить, что падаешь, не упав: отяжелевшие, словно налитые свинцом ноги нащупывают ускользающее песчаное дно. Да, немыслимое для нас постоянное изменение и наклонная плоскость, какой нам видится поверхность океана — вот что нас пугает. И конечно, то, как мы тонем; странный процесс, по крайней мере таким он выглядит для наблюдателя с берега. Кажется, ничего особенного не происходит. Услышав далекий слабый крик, очевидец напрягает зрение, но не в силах разглядеть, как идет борьба за жизнь, прерываются последние мольбы, с чудовищной медлительностью извиваются руки и ноги, и наконец, начинается долгое падение в бездонную, постепенно темнеющую голубизну. Нет, с берега видно только, как на мгновение вспенилась вода, и в ней исчезла безжизненная рука.