Чтобы справиться с обрушившейся на меня болезнью самопотери, мне требовалась еще одна Дора. Она сжала бы мою шею в борцовском захвате — эта весьма жесткая дама была вполне способна на такое — потерлась упругой грудью о мою спину, рассмеялась, обнажив крепкие зубы, десны и гортань с дрожащим, словно моллюск, розовым язычком, и я бы сразу исцелился. Так или иначе, со сценой мне пришлось расстаться. Как я мог показался зрителям, своим зрителям, после того, как с меня столь эффектно слетела маска? Итак, я убежал, правда недалеко, и стыдливо спрятал голову в песок.
Прежде чем исчезнуть, я все же попытался раскрыть природу своего заболевания, хотя, как мне кажется, больше из любопытства, чем в надежде вылечиться. Как-то поздно вечером, изрядно накачавшись джином в одном из клубов, я познакомился с коллегой, драматическим актером, у которого несколькими годами раньше во время выступления случился такой же коллапс. Теперь он часто и крепко напивался, так что мне пришлось провести с ним неприятный час, выслушивая горестные излияния, с невнятным бормотанием и нудными повторениями. Потом он неожиданно протрезвел (это случается у неудачливых пьянчуг, неизменно сбивая с толку их собеседников) и заявил, что я должен сходить к его старику — именно так он и выразился, причем таким звеняще-громким голосом, что посетители за ближними столиками притихли. Клив, ты должен обязательно посетить моего старика! Потом на картонной подставке написал адрес психотерапевта, который, по его уверениям, которые он подкрепил постукиванием по собственному носу, обладает потрясающей проницательностью. Я сразу же позабыл об этом случае, а неделю или две спустя обнаружил в кармане картонную подставку, нашел телефонный номер и одним прозрачно-ясным апрельским вечером очутился за городом, среди листвы, рядом с безликим кирпичным домом, у двери без таблички. Я почему-то нервничал: ладони вспотели, сердце бешено стучало, словно мне предстояло выйти на сцену и исполнить самую сложную роль, хотя, возможно, так оно и было, потому что сейчас придется сыграть самого себя, а слов я не знаю.
Психотерапевт по имени Льюис или Луис — я так и не узнал, имя это или фамилия — оказался состарившимся молодым человеком с очень красивыми темно-карими безумными глазами. Он вяло пожал мне руку, провел по устланной ковром лестнице, что сразу же напомнило родной дом, и оставил одного в тесной комнатушке с затхлым воздухом, окна которой, прикрытые сетчатыми занавесками, выходили на двор, где стояли мусорные баки и гуляла одинокая кошка. Прошло минут пятнадцать. В доме царила похоронная атмосфера ожидания, словно вот-вот должно произойти некое ужасное событие. Полная тишина. Я представил себе Льюиса, закрывшегося где-нибудь поблизости с куда более несчастным бедолагой, почувствовал себя симулянтом, и мне захотелось немедленно сбежать. Но тут появился хозяин и проводил меня в комнату для консультаций на первом этаже, обстановку которой составляли темно-серый стол, два кресла и ковер овсяного оттенка. Я сразу же начал сбивчивую, граничащую с истерикой исповедь о том, каким обманутым чувствую себя. Он поднял изящную, безволосую руку, на секунду прикрыл глаза, покачал головой. Наверное, те же самые жалобы он слышал от всех, впервые посетивших его пациентов. Я не мог этого вынести и объяснил, что на самом деле не знаю толком, зачем здесь очутился, а когда он ответил, что тоже понятия не имеет, почему я пришел, удивился. Я даже не понял, что он шутит.
— Возможно, вы мне расскажете? — мягко предложил он, — и тогда мы оба поймем.
Я уже начал уставать, потому что подозревал: на самом деле он прекрасно знает, кто я такой и в чем дело, прошла всего пара недель с тех пор, как мой позор как растекшееся грязное пятно проник во все газеты. Я считал, что с его стороны дурной тон и нарушение профессиональной этики руководствоваться тем, что происходит за пределами этой комнаты. В любом случае, во время сеанса все остальное перестает существовать. Приемная психотерапевта, где даже тишина чувствуется как-то иначе — мир в себе. И конечно, опыт с Касс мне никак не помог. Действительно, у меня и мыслей о ней не возникло. Каждому своя печаль.
Мы расположились в креслах; нас как бдительный судья разделял стол. Смутно помню, что тогда рассказывал. В разговоре то и дело возникали неловкие паузы. Один раз, к моей досаде, хотя ничего неожиданного тут не было, на глаза навернулись слезы. Словами Льюис помог мне мало, хотя само его присутствие казалось странно красноречивым. Запомнились два эпизода нашей беседы. Я пожаловался, что несчастен и поспешно рассмеялся, уверенный, что сейчас услышу стандартное: «кто из нас счастлив?» но, к моему удивлению, он покачал головой, посмотрел в полукруглое окно на распустившиеся почки каштана, и сказал: нет, нет, я считаю, что радость — естественное состояние человека. Конечно, мы не всегда способны различить, что хорошо, а что плохо, продолжал он, но я его почти не слушал: то, что он сказал, настолько поразило меня, что буквально лишило дара речи, и в тот день сеанс закончился раньше обычного.