— Это Лили, — сказал я бодрым тоном. — Наша домоправительница.
Такое объяснение даже мне показалось нелепым.
— Наша кто? — пронзительно, по-птичьи вскрикнула Лидия. — Ты что, совсем сошел с ума?
— Лили, это миссис Клив.
Девочка ничего не сказала и не двинулась с места, только переменила ногу, выпятив другое бедро, продолжая ритмично жевать. Лидия все так же сверлила меня удивленно-сердитым взглядом, откинувшись слегка, словно страхуясь на случай, если я кинусь на нее с кулаками.
— Посмотри на себя; на кого ты стал похож, — сказала она изумленно-брезгливо. — Это что, борода?
— Лили обо мне заботится, — отозвался я. — То есть, о доме. Она явилась весьма кстати. Я уже собирался попросить монахинь из монастыря напротив одолжить нам пару сироток. — На сей раз я позволил себе испустить легкий смешок, звук, успевший стать для меня непривычным. — Одел бы моих Жюстину и Жюльетту в штанишки до колен и напудренные парики.
Когда-то я сыграл дьявольски божественного Маркиза в головной повязке и в рубахе с оборками, распахнутой до пупка; я нравился себе в этой роли.
В глазах Лидии блеснуло что-то беспомощно-обиженное, на мгновение показалось, что она сейчас заплачет. Но она лишь фыркнула, угрюмо сжала губы, развернулась и прошествовала в гостиную. Мы встретились глазами с Лили, и она не смогла сдержать ухмылки, так что во рту блеснул зуб.
— Приготовь чай, Лили, — произнес я тихо. — Для миссис Клив и меня.
Когда и я вошел в гостиную, Лидия стояла у окна спиной ко мне, как в тот день, когда мы в первый раз приехали сюда; рука плотно охватила грудь, в губах зажата сигарета. Она быстро, яростно затянулась.
— Что ты творишь, Алекс? — ее голос подрагивал. Она стояла ко мне спиной. Не выношу, когда Лидия пытается разыгрывать что-то из себя, это ужасно раздражает. Моя жена называет меня по имени, только когда воображает себя актрисой на сцене. Я выдержал паузу.
— Тебе наверняка будет приятно услышать, — произнес я бодро, — что в доме действительно наблюдались сверхъестественные явления. Так что, видишь, я пока еще не спятил. Квирк говорит, что тот ребенок…
— Стоп, — она подняла руку. — Не хочу слышать.
Я пожал плечами. Она повернулась ко мне и, хмурясь, обежала взглядом комнату.
— Тут все просто заросло грязью, — сказала она вполголоса. — Что делает эта девочка?
— Я плачу ей совсем немного, — отозвался я. — А в последнее время вообще перестал платить.
Я надеялся, что Лидия спросит, почему так получилось, и я смогу перейти к деликатной проблеме наших непрошеных гостей, но она, все еще озабоченно хмурясь, лишь снова вздохнула и покачала головой.
— Твоя хозяйственная деятельность в этом доме меня совершенно не волнует, — подчеркнуто безразличный, пренебрежительно-равнодушный тон только выдавал неискренность ее слов. Она опустила взгляд на сигарету, словно впервые ее заметила. Внезапно изменившийся, охрипший от внутренней боли голос стал невнятным.
— Ты меня бросил, так я поняла; ты больше не вернешься, — скороговоркой сказала она, не отрывая заблестевших слезами глаз от сигареты.
Я разыграл немую сценку, изобразив тяжкие раздумья.
— Как думаешь, это был анапест или более редкий и незатейливый амфибрахий? Профессиональное любопытство. Тебе все-таки следовало заняться поэзией.
Я все еще таскаю с собой чертову ручку. Придется положить ее на каминную полку, старательно отметив про себя место, где ее оставил, чтобы потом не запамятовать; когда дело касается маленьких неодушевленных предметов, я становлюсь непозволительно рассеянным. Я видел Лидию в зеркале над камином: она вперила негодующий взгляд в мой затылок.
— Здесь мне сейчас хорошо и спокойно, — сказал я рассудительным тоном, повернувшись к ней. — Видишь ли, такой способ существования позволяет мне ощущать себя живым, не вынуждая жить.
— Ну конечно. Ты всегда любил смерть.
— Спиноза говорит…
— Пошел он к черту, твой Спиноза, — она произнесла эту фразу без должной экспрессии, почти устало.
Огляделась в поисках пепельницы, не нашла ее, пожала плечами и стряхнула пепел на ковер; горка серой пыли мягко приземлилась на ткань и даже не рассыпалась. Я спросил, звонила ли снова Касс. Лидия молча покачала головой, но было ясно, что она лжет.
— Где она сейчас? — спросил я. Снова это упрямое молчаливое отрицание, словно она — ребенок, не желающий выдавать подружку, нашалившую в детской. Я попробовал другой подход.