Как я говорил, она уже не та львица, какой была когда-то. Прежде она даже себя испугала бы страстной силой своих обличений. Так мы, бывало, ярились далеко за полночь, стараясь посильнее уязвить друг друга на поле боя, усеянном битым хрусталем, окутанным сигаретным дымом и парами алкоголя, а потом просыпались при пепельном утреннем свете с солоновато-горьким привкусом во рту и саднящим от многочасовых криков и возлияний горлом, и, дрожа, тянули к вчерашнему врагу руки под одеялом, не осмеливаясь повернуть голову, потом кто-то решался заговорить и задавал осторожный вопрос слабым дребезжащим голосом, а другой хрипло заверял, что все в порядке, потом мы лежали, пересчитывая раны и удивляясь, что прошли через очередную войну и все еще живы.
До меня долетали осторожные шорохи: Лили подслушивала нас на кухне, стараясь не проронить ни звука. Настоящая взрослая ссора: конечно, какой ребенок не соблазнится? Касс любила, когда мы сотрясали воздух грозными фразами; наверное, эти звуки на время заглушали несмолкаемый шум в ее голове. Я молча ждал, и наконец Лидия иссякла, обессилено наклонилась вперед, сложила на коленях руки, повесила голову; могучие задыхающиеся всхлипы время от времени сотрясали ее с головы до ног, отголоски пролетевшей бури. Вокруг сгущались толпами потрясенные тени, словно зеваки, осторожно смыкающиеся вокруг еще дымящихся после недавнего взрыва руин. На линолеуме возле моей ноги дрожал лужицей света солнечный блик. Интересно, как несчастье вновь и вновь притягивается образовавшейся здесь проходом, аккумулируется черным квадратом дома, в котором ты замкнут между глухой коричневой стеной с одной стороны и нависающим переплетением лестниц с другой. В былые, лучшие времена, задолго до появления нашего семейства, эти лестницы вели в помещение для слуг в задней части дома; в середине прохода даже сохранились фрагменты рамы давным-давно уже снятой зеленой двери. Кажется, сюда целые столетия не проникал свежий воздух извне; слабые течения в вязкой неподвижной атмосфере здания медленно плывут сквозь ее плотные слои, словно сонная рыба в океане. Затхлый, плотно-коричневый дух этого места преследовал меня еще ребенком; то же ощущение я испытывал, когда, любопытства ради, прикрывал рот и нос ладонями и вдыхал миазмы собственного нутра. Диван сюда поставила моя матушка; днем, пока я был в школе, сама перетащила его в холл, повинуясь одному из своих обычных капризов. Жильцы сразу облюбовали новый предмет обстановки, кто-нибудь из них всегда восседал на нем, один неся в себя горечь любовной неудачи, другой — еще не выявленный рак. Касс тоже часто устраивалась там, с большим пальцем во рту, подобрав под себя ноги, особенно после приступа, когда от света у нее болели глаза и хотелось слышать только тишину, видеть рядом с собой только тени.
На самом деле, Лидия всегда ревновала ко мне Касс. Ужасно ревновала! Так уж у нас повелось с самого раннего детства. Еще ребенком дочь неизменно ковыляла в мои объятия, и никакие средства обольщения, использованные матерью — ни умильное канюченье, ни льстивые ахи и охи, — тут не помогали. Даже потом, когда мир для нее начал постепенно темнеть, именно меня, своего отца, наша девочка хотела видеть в первую очередь, мою руку она сжимала, чтобы не сорваться туда, где уже никто и ничто не поможет, в бездонную пропасть собственного «я». Чей взгляд она ловила, когда очнулась после первого приступа, лежа у кровати на полу, с кровавой пеной на губах и странной гримаской, которую мы сначала приняли за некую неземную улыбку, а это постепенно расслаблялись сведенные судорогой мышцы. К кому она бежала, захлебываясь смехом от ужаса, чувствуя приближение очередного приступа? Кому описывала свои видения, где рассыпались стеклянные скалы и жуткие птицы из тряпок и металла подлетали совсем близко к беззащитным глазам? К кому она повернулась однажды, когда мы с ней, гуляя в чьем-то саду, ступали по живому ковру из лилий, и возбужденной скороговоркой прошептала: вот он, тот самый запах, странно притягательная, сладковатая, ароматная вонь гниющего мяса, появляющаяся за несколько секунд до приступа. Кто первым проснулся, когда ночную тишину прорезал этот особенный крик, долгий, высокий и тонкий булькающий вой, как будто у кого-то медленно вытягивали нерв?