Холодный ветер нёс густой запах моря, раскинувшегося в четверти мили к югу. Звуки казались удивительно чёткими и насыщенными. Он слышал, как разбиваются волны о мол под вздохи ветра, как скрипит, слегка покачиваясь на плечевой перевязи, винтовка, как трамбуют землю подошвы ботинок.
Ему казалось, что все эти звуки не имеют к нему никакого касательства. Что в любой миг ветер может вырвать его душу из тела.
Он обрадовался, добравшись наконец до гумна, и заморгал на ярком свету, ступив внутрь. На гумне были припаркованы два коптера, их блестящие выпуклые корпуса выглядели меж пыльных деревянных стен не менее чужеродно, чем летающие тарелки; винтовые лопасти были неподвижно сложены на верхних петлях. Торренс кивнул часовому, спустившемуся из кокпита меньшего коптера по трапу. Это оказался итальянец по фамилии Форсино, по-старомодному длинноволосый, в Америке бы сказали — хипстер; вид у него был усталый и скучающий.
Торренс поднялся по лестнице в пыльную мансарду, слушая, как скрипят на ветру старые деревянные стены гумна, и размышляя, не обвалится ли оно в ночную бурю.
Лайла сидела в мансарде, приспособленной под радиоузел: отслеживала военные частоты и вообще всё, чем интересовалась партизанская разведка, держа одну частоту свободной для переговоров с Уитчером и дружественными группами Нового Сопротивления.
В соседнюю комнату, где когда-то хранилось оливковое масло, убегали провода; там из открытого оконца вырос минирадарный комплекс спутниковых антенн, слушающих болтовню пустоты.
В белом фарфоровом патроне у потолка торчала лампа накаливания без абажура; к ней слетались мошки, а при особо сильных порывах ветра лампочка то и дело мигала. Лайла, в гарнитуре за столом, уставленным мудрёными металлическими ящиками, казалась так же чужда крестьянскому антуражу, как и коптеры на гумне.
Лайла была само внимание и готовность, даже в такой час. Торренс подумал, что её эффективность устрашает. Сняв гарнитуру, она вопросительно уставилась на Торренса.
— Я думал, Клэр сегодня с тобой дежурит, — сказал Торренс.
Не промелькнула ли на лице Лайлы тень недовольства?
— Я её отпустила. Час назад.
— Хорошо, что ты её пораньше отпускаешь.
Лайла промолчала. Казалось, что взгляд её исследует тяжёлую от пыли паутину наверху: та покачивалась при порывах ветра.
— Услышала что-нибудь интересненькое? — кивнул Торренс на радио.
Она покачала головой.
Он отвернулся было, помедлил, обернулся к ней снова.
— Она тут одна была, на дежурстве-то?
Лайла ничего не отвечала на протяжении трёх ударов сердца. Потом глянула на него без всякого выражения и сказала:
— Каракос. Когда я пришла, он тут с ней болтал.
Торренса пробил холодок. Он метнулся к столу, открыл журнал, просмотрел список переданных и полученных сообщений... за целый день — ничего.
— Каракос ничего не передавал?
— Нет.
— Уверена?
— Любую передачу санкционирует Стейнфельд в письменном виде. Клэр никому не позволит воспользоваться радио без его ведома. К радио допущены только четверо, и Каракоса среди них нет. Клэр это знает. — При упоминании Клэр в голосе её проскочила оборонительная нотка.
— А что Каракосу тут понадобилось?
— Наверное, заснуть не может, вот и захотел с кем-то поболтать. Откуда я знаю?
— Ладно. — Он отвернулся. Она почему-то отнеслась к нему враждебно, хотя и старалась не выдавать своих чувств. Почему?
Он спустился по скрипучей лестнице, поднимая облачка пыли на каждом шаге и напряжённо размышляя, не обманывается ли ревностью в своих подозрениях насчёт Каракоса. Или я прав?
Через сорок восемь часов предстояло захватить корабль Внук Гермеса. Каракос вызвался участвовать.
Он вышел в ветреную ночь, срезал дорогу к дому, но у чёрного хода спросили пароль. Кто-то посветил ему в лицо фонариком. Он раздражённо моргал, пока часовые не убедились, что с ним всё чисто. Потом вошёл. В доме было тихо; большинство партизан спали. Сверху, однако, доносился мерный скрип.
Повинуясь импульсу, ни о чём не думая, движимый какой-то смутной настоятельной потребностью, он быстро поднялся по лестнице и направился к спальне Клэр — после размолвки она перебралась к себе в комнату. Стукнул в дверь.
Не успела она ещё договорить: «Кто там?», как он распахнул дверь и вошёл.
Они с Каракосом свернулись в обнимку в постели. Свеча романтично затрепетала на сквозняке. В мягком золотистом свете он увидел, что оба обнажены.
Вот свеча-то его и доконала, невесть почему.
— Каракос, сегодня ты своего не добился, — услышал он собственный голос, — но в следующий раз, когда Клэр будет дежурить на радиоузле, ты ведь снова к ней поднимешься зубы заговорить и предложишь подежурить вместо неё? Правда ведь?
— Странно, что у тебя сейчас радиоузел на уме, — ответил Каракос с лёгким смешком, — но если да, то и что в этом такого?
— Дэн, проваливай отсюда.
Голос Клэр был ровным и безжизненным.
Он взглянул на неё. В голос наперебой тщилась прорваться дюжина язвительных реплик, но он ответил только:
— Да, конечно.
Он ушёл. Внутри всё как выжгло. Он думал: Неужели это просто ревность?
Просто ревность, просто ревность, просто ревность?
В ту ночь заснуть ему не удалось.
Как только рассвело, он взял винтовку и пошёл на пляж упражняться в стрельбе.
• 08 •
ПерСт, Космическая Колония. Задворки борделя
Китти Торренс сидела на корточках, прижавшись спиной к стене на задворках борделя. В помещении было сумрачно там, где устроилась Китти, и светло там, где проходило собрание. Стены металлические, заклеенные во много слоёв обрывками постеров и выцветших порнушечных обоев, исписанные вязью граффити.
Борделем в Колонии называли нелегальный ночной клуб, и в определённые дни это прозвание вполне отвечало действительности. Пол комнаты на задах борделя, двадцать на тридцать футов, был застелен матрасами из пенорезины. Китти захотелось прилечь, но она сочла, что лучше не здесь. От матрасов воняло, и она старалась касаться их только подошвами обуви. Она бы предпочла, чтобы собрание проводили в другом месте, но бордель оказался одним из немногих пригодных для встречи пунктов: ряды радикалов организации Лестера за последнее время и так поредели. Админы позволяли клубу функционировать в качестве борделя и не слишком за ним следили; скорее всего, они не заподозрят, что тут может состояться сходка реформистов.
Лестер, представительница Нового Сопротивления, Хасид Шоод и Бен Фриланд сидели кружком, скрестив ноги, и толковали о своём. Китти бы присоединилась, не чувствуй она себя слишком отчуждённо. На собраниях её легко было вывести из себя. Чу, представительница НС, была серьёзная, резковатая нравом китаянка в глуповатом синем прыжкостюме младшего пилота. Волосы у неё были тёмные, блестящие, коротко стриженные, макияжем она не пользовалась, а из украшений носила только серебряную серьгу. Чу не снимала руки с синей, наполовину застёгнутой полотняной сумочки, которую везде с собой таскала. Сумочка заставляла Китти нервничать.
— Если потребовать расследования, выступив группой, — грустно объясняла Чу, — мы обнаружим себя; они узнают, что мы работаем сплочённо. Если потребовать расследования в индивидуальном порядке, они всё равно нас выявят: теперь уже поодиночке.
— Они уже знают о нас, — возразил Лестер. — Меня вызывали к Рассу Паркеру. Они за мной следили.
— Они про тебя знают, возможно, про Шоода, но про меня с Фриландом, скорее всего, ещё не пронюхали. Я очень, очень осторожна.
Она говорила скучным монотонным голосом, но так настойчиво, что Китти не могла оторваться от её слов.
— Ой, не знаю, — протянул Фриланд. — Не думаю, что они меня по арфиду вычислили. Разве что через Сонни, моего брата... впрочем, я ни во что такое прежде не влезал.
Он был крепкого сложения, коротконогий, но широкоплечий, в белом прыжкостюме корабельного техника, покрытом пятнами смазки и грязи. Причёска Фриланда состояла из трёх полос, окрашенных в цвета его земной общины, профессии и технарского ранга. На стандартном английском он говорил с трудом и неохотно. В катастрофе РМ-17 он потерял брата.