У Торренса появился выбор. Он мог схватить гранатомёт, отвлечь врагов от Стейнфельда, вызвав огонь на себя, и погибнуть. Или сказать себе: Я капитан, а офицеры нужны, важны для Сопротивления, и если я пожертвую собой, это будет напрасной тратой людских ресурсов. И потом, со мной Клэр. Это я её затащил в НС. Я несу за неё ответственность. Он мог сказать себе всё это... и использовать как предлог для бегства в укрытие.
Безжалостный часовой механизм в недрах личности сделал этот выбор за него. Он оттолкнул Клэр к добровольцам и заорал:
— Бегите к Стейнфельду, я тут разберусь и через минуту буду с вами!
— Торренс, не дури! Прячься!
Но он сгрёб гранатомёт, взгромоздил на плечо (отстранённо размышляя, не погибнет ли сейчас Клэр, решив остаться с ним, не отнимет ли он её жизнь этим жестом самопожертвования за други своя, в конечном счёте эгоистичным, если жест окажется дополнительно оплачен её жизнью...), прицелился в автокоптер... от мельтешения лопастей стало больно глазам... он увидел, как уходит вверх скак, как его крылья вибрируют от ретроградных толчков; он ощутил исходящее от боевой машины тепло, вообразил себе скак чудовищных размеров дамокловым мечом, подвешенным над ними... изменил прицел и выстрелил... граната ударилась в скак и — не взорвалась. Взрыватель глюканул. Твою мать! Он погибнет ни за что...
Пушки автокоптера плюнули огнём, но вертолёт уже отклонился на несколько ярдов к югу, и большая часть снарядов срикошетила от скального карниза над его головой; осколком одной партизанке из добровольцев, молодой негритянке в окровавленной куртке, выбило глаз, женщина вскрикнула и обмякла, а двое уцелевших бойцов выстрелили из ПЗРК. Белая вспышка, гулкий удар и белая дымная верёвка от ракеты. Ракета ударила автокоптеру в правый бок, туда, где располагались тепловые сканеры минипушки. В тот же миг выстрелила главная пушка скакорабля, и хотя прицел её сбился из-за ударных и тепловых волн от разлетавшихся обломков автокоптера, снаряд встряхнул скалу над двумя выжившими партизанами.
Торренсу показалось, что всё поле зрения заполнил, величественно распускаясь, колоссальный огненный цветок, а потом его опрокинуло на спину и...
Торренс пришёл в себя. Он сидел спиной к скале, копчик холодило снегом. В голове металлически жужжало и реверберировало. Вокруг кружились султанчики красного и синего дыма. Красный дым был не настоящий, потому что быстро исчез. Синий дым не исчез, поэтому Торренс счёл его подлинным.
Клэр?
Он повернул голову и прищурился. Она сидела рядом с ним и смеялась. Верхнее левое предплечье девушке распороло, и непонятно было, где промокшая и покрасневшая от крови одежда, а где сама разодранная плоть. Истерический смех терялся в ревущих металлических стонах. Он поднял голову (от этого движения там что-то взорвалось) и увидел, что в небе ничего нет. Куда, чёрт подери, делся скакорабль?
Склон скалы над головой Торренса успели равномерно выкрасить в красный цвет. Краска была ещё влажная, свежая. Он долго смотрел на неё и пришёл к выводу, что это кровь.
Оторванная в локте мужская рука валялась рядом на снегу; пальцы руки были искривлены так, словно обладатель её перед смертью играл на фортепиано. Кожа была синевато-белая.
В ушах хихикало, шипело и лязгало.
Потом над ним склонились Кармен и Уиллоу. Лица их были искажены, словно на снимке через «рыбий глаз». Уиллоу выглядел как обычно: тощий бритт с соломенными волосами, плохими зубами и постоянным подозрительным выражением лица. Долговязая Кармен, в армейской лыжной куртке с водонепроницаемой зелёной подкладкой и капюшоном, напоминала панк-рокершу; когда она откинула капюшон, он увидел утыканные колечками мочки ушей и тёмные волосы, по сторонам головы выбритые, а на макушке и затылке собранные в подобие анархистской короны.
— Ты ничего не сломал, бро? — спросил Уиллоу. При каждом слове из его рта вырывались клубы пара.
Торренс обдумал вопрос. Он решил, что Уиллоу говорит о повреждениях костей, и эксперимента ради шевельнулся. Движения принесли боль и головокружительную тошноту. Но ничего подобного ослепляющей боли от переломов.
— Думаю, я в порядке. Я просто... торможу слегка.
— С тобой всё будет окей, — заверила его Кармен.
Истерический смех Клэр прекратился; теперь девушка сидела молча, покачиваясь от боли. Кармен наложила ей жгут, промыла и продезинфицировала рану лекарствами из своей аптечки. Клэр шипела сквозь стиснутые зубы.
— Рана скверно выглядит, но неглубокая, — сказала Кармен. — Артерия цела. Ничего не застряло. Выглядит хуже, чем на самом деле.
Торренсу не хотелось шевелиться. Если ему чего и хотелось, так это прилечь. Остаться здесь. Наверное, поспать.
Он, наверное, что-то такое пробормотал вслух, потому что Уиллоу ответил:
— Мы там лагерь раскинули выше по проходу. Если тут заснёшь, бро, то больше не проснёшься.
Уиллоу помог ему подняться. Торренс застонал.
— Скак... — просипела Клэр.
— Улетел, — сказала Кармен. — Думаю, ему досталось, когда взорвался второй коптер. Но он вернётся. Они вернутся. Грузовиков нет. На дорогу не сунуться. Стейнфельд говорит, надо в горы подняться и спрятаться там.
Остров Мерино, Карибы
Джек Смок постучал по широкому, тонкому, как вафля, компьютерному монитору и сказал:
— Они где-то тут... в десяти милях на северо-восток от итальянской границы.
На плече Смока при каждом его движении слегка топорщил перья крупный ворон с блестяще-чёрным оперением.
Уитчер, стоявший рядом, хмуро разглядывал карту на экране. Кивнув, он отстучал на клавиатуре терминала команду, увеличившую маленький сегмент карты. Сегмент заполнил весь монитор.
— Но тут ничего особо нет. Ни деревень, ни... только дорога...
— И это на большой высоте, прикрытия никакого, не считая скал. Они беззащитны.
Смок и Уитчер были в командном центре места, которое именовали Домом. В основательно укреплённой всемирной штаб-квартире Нового Сопротивления, на острове Мерино где-то между Кубой и Антилами. Стены душного помещения были толстые, давящие, выкрашенные белой краской, и на сером бетонном полу застыли брызги краски там, где маляры поработали небрежно; комнату заполняло оборудование из белого и чёрного пластика или алюминия, и кое-где приходилось изворачиваться и протискиваться между корпусами устройств электронного слежения. В двух концах комнаты у мониторов системы спутниковой связи сидели два инженера, отслеживая перемещения войск НАТО, ВА и Нового Советского Союза, и поддерживали контакт со Стейнфельдом. Инженеры, темнокожий мужчина и женщина, сидели без одежды, если не считать шортов, потому что в комнате было одуряюще жарко. Смок и Уитчер облачились в короткие белые шорты и сандалии. Уитчер надел золотистую пляжную рубашку, потемневшую под мышками от пота до глинистого оттенка. Смок носил цветастую гавайскую футболку, преимущественно голубую. И ещё на нём был ворон.
Смок молча проклинал боязнь кондиционеров, характерную для Уитчера. Стоило упомянуть при Уитчере кондиционеры, как тот начинал мрачно проповедовать о «смертоносных мутациях легионеллы». Но Смок начинал свыкаться с проявлениями уитчеровой ипохондрии: человек этот с лёгкостью ртути перетекал из ипостаси экспансивно-раскованной в обличье мрачного замкнутого бурчали. Уитчер был ангелом-хранителем Нового Сопротивления, миллиардным спасательным кругом, и если эксцентричность каким-то образом оттолкнёт его от поддержки НС, движение, скорее всего, погибнет.
Смок считал, что они слишком зависят от Уитчера. Вероятно, Стейнфельду следует несколько дистанцироваться от него, заручившись сторонней поддержкой.
— Смок, — внезапно произнёс Уитчер, — а как там мальтийцы? Мы могли бы сбросить кого-нибудь с воздуха.
Смок покачал головой.
— И получим очередную группу бойцов НС в окружении врага. Мы слишком малочисленны, чтобы помогать Стейнфельду таким образом. Если сбрасывать туда людей, то с большой высоты, а воздушное пространство там отслеживается тремя армиями. Были бы у нас вертолёты, что-нибудь достаточно компактное, чтоб проскользнуть мимо их радаров, но вместительное для сорока человек...