— Они говорят мне всякое, папочка, — прошептала она, ее пальцы затвердели, словно проволочные. — Говорят, говорят…
Касс никогда не рассказывала, что говорили ей голоса, что требовали сделать. Это была ее тайна. Наступали периоды улучшения, голоса давали нам передышку на целые недели, а то и месяцы. Каким же спокойным казался тогда дом — будто внезапно прекращался постоянный шум. Но некоторое время спустя, свыкнувшись, я снова слышал в каждой комнате все ту же несмолкающую тревожную ноту, от пронзительно тонкого звука которой вдребезги разбивалось хрупкое стекло надежды. Перед лицом этого хаоса самой спокойной из нас троих оставалась Касс. Иногда она была столь безмятежна, что, казалось, ее вообще здесь нет, упорхнула с ветром, легкая, как пушинка. Она живет в ином пространстве, в особой среде обитания. Думаю, для нее мир — чужое, незнакомое место, в котором, тем не менее, она существует. Вот что мучительнее всего: представлять, как она стоит там, далеко, на пустынном сером берегу океана потерянных душ, в неподвижном свете, в голове у нее поют сирены, и не дотянуться, не помочь. Она всегда была одна, вне всего. Как-то раз я пришел забрать Касс из школы и увидел, как она стоит и всматривается в дальний конец длинного зеленого коридора, где собралась стайка галдящих девчонок. То ли они хотели поиграть, то ли сходить куда-то, и в неподвижном воздухе звенящим эхом разносились крики и смех. Касс прижала к груди ранец и чуть подалась вперед, сосредоточенно хмурясь, склонив голову набок, в беспомощном порыве, словно натуралист, увидевший на другом берегу непроходимой реки необыкновенное сверкающее насекомое, которое может в любой момент взлететь и бесследно исчезнуть в чаще леса. Она услышала мои шаги, подняла голову и улыбнулась, моя Миранда. Ее зрачки тут же исполнили свой обычный фокус, развернулись, как плоские металлические диски, обратив ко мне свою защитную, ничего не выражающую изнанку. Мы вышли на улицу; она остановилась, глядя в землю. Мартовский ветер, серый, как ее школьное пальто, поднимал столбики пыли у наших ног. Вдали звонил колокол собора, и его затихающие отзвуки колыхали воздух вокруг нас. На уроке истории рассказывали о Жанне д'Арк и о том, как ей слышались голоса, сказала мне Касс. Подняла голову, прищурилась и с улыбкой глянула в сторону реки.
— Как ты думаешь, меня тоже сожгут на костре? — Это станет одной из ее шуток.
Удивительно, с какой яростной настойчивостью память удерживает самые незначительные на первый взгляд события. Целые периоды моей жизни исчезли, будто рухнувший в море утес, а я судорожно цепляюсь за какие-то мелочи. В эти праздные дни, а особенно, когда приходят бессонные ночи, я коротаю время, перебирая фрагменты воспоминаний, словно черный дрозд, который копается в опавшей листве в поисках одной-единственной важной детали, таящейся в глине, среди полусгнивших веток и жучиных надкрылий, лакомого кусочка, который внесет смысл в бессмысленный поток воспоминаний, жирного червяка, лежащего на виду, но замаскированного наслоениями случайностей. Есть эпизоды с Касс, которые навсегда должны были остаться клеймом внутри черепа; пока они тянулись, я не верил, что мне посчастливится когда-нибудь избавиться от них, — ночные дежурства у телефона, часы бдения рядом с неподвижным, сжавшимся под скомканными простынями телом, пепельно-серые часы ожидания у дверей бесконечных консультаций, — но сейчас все это кажется лишь смутными обрывками дурного сна, а вот какое-то ее незначительное слово, взгляд через плечо от дверей, бессмысленная поездка на машине, когда она вдруг замолкла рядом со мной, резонируют в мозгу, полные особого смысла.