Теперь, через забранное решеткой подвальное окно, я разглядел Квирка, вернее его голову, повернутую от меня на четверть оборота. Жуткое зрелище — большая круглая голова на уровне земли, словно его зарыли по шею внутри клетки. Поначалу я не понял, чем он там занят. Он то нагибал голову, то резко выпрямлялся, казалось, будто он ровно и бесстрастно разговаривает, словно читает лекцию или заучивает слова. Тогда я шагнул вперед, чтобы получше рассмотреть, и увидел, что он сидит за столом перед тарелкой с едой и методично работает ножом и вилкой. Теперь солнце припекало шею, а кожу саднило от ожогов крапивы и царапин, полученных в зарослях шиповника, а густой мрак, в котором находился Квирк, казался таким прохладным и манящим. Я двинулся к высокой и узкой задней двери, напоминающей квадратного часового в будке, с наслоениями черной краски и двумя зарешеченными окошками, расположенными так высоко, что, казалось, будто дверь рассматривает меня с подозрением и угрозой. Я попробовал повернуть ручку, и дверь сразу же легко и приветливо распахнулась. Я осторожно шагнул через порог, нетерпеливый и настороженный, словно жена Синей Бороды. И тут же, словно одушевленная, дверь за спиной чуть слышно вздохнула и закрылась.
Я очутился на кухне. Будто никогда здесь не бывал. Или бывал, но в другом измерении. Надо ли говорить, что я испытывал странные чувства! Все исказилось. Словно заходишь за кулисы и видишь изнанку декораций: все детали знакомы, но выглядят не так, как должны. Где все мои меловые наброски, моя карта? Меня охватило то особое холодное возбуждение, которое наступает во сне, ему невозможно противиться, и в то же время оно отнимает все силы. Если бы я мог так же красться по жизни, чтобы наблюдать ее с обратной стороны! Дверь в нижнюю буфетную была закрыта, из-за нее слышалось постукивание столового прибора, которым орудовал Квирк. Мягкими шагами я направился в холл. Блеск линолеума мгновенно перенес меня (и сердце ухнуло) на одну сельскую дорогу, в далекий апрель, дождливый ветреный вечер, птицы носятся в воздушных потоках, ярко-голубой клочок неба среди туч сияет на черном асфальте. Вот и холл: засыхающий в медном горшке папоротник, разбитое стекло фрамуги, к вешалке для шляп прислонен все больше похожий на человека велосипед Квирка. Вот лестница, освещенная ярким снопом солнечного света из окна. Я стоял, прислушиваясь, и, казалось, тишина тоже прислушивается ко мне. Ступил на лестницу, ощутил ладонью неприятную клейкость перил, словно предлагавших мне сомнительную близость. Зашел в комнату матери и присел на край кровати. Здесь пахло чем-то сухим, не то, чтобы неприятно; будто что-то созрело, сгнило и превратилось в тончайшую пыль. Белье на кровати оказалось смятым, а подушка хранила впадинку от затылка. В окне виднелись дальние голубые холмы, мерцавшие в промытом воздухе. Долгие минуты я так и сидел, прислушиваясь к малейшим отзвукам дня, словно к отголоскам неведомой битвы, не думая, а лишь чуть прикасаясь мыслью к происходящему, осторожно, словно притрагивался к болезненным краям воспаленной раны.
Касс ладила с моей мамой. Это меня всегда удивляло. Между ними установилась некая тайная связь, и я злился, чувствуя себя непосвященным. В чем-то они похожи. То, что у матери было рассеянностью, у Касс превратилось в отстраненность, потерянность. Так работает черная магия смены поколений — развивает, усложняет наследственные черты, превращает особенность в недуг. Касс проводила у постели умирающей целые часы, казалось, не обращая внимания на вонь, грязь, на непроницаемое безмолвие. Они общались без слов. Один раз я даже обнаружил ее спящей на груди матери. Я не стал ее будить. А мама, недобро щурясь, смотрела на меня поверх головы девочки. Касс еще сильнее, чем я, страдала бессонницей. Сон казался ей чем-то вроде перехода к смерти. Даже годовалым ребенком она не смыкала глаз, боялась расслабиться, думая, что не проснется утром. Я заходил к ней в комнату и видел, как она лежит в темноте с широко распахнутыми глазами, сжавшись в комок. Как-то ночью, когда я…