Конечно, невозможно точно определить что-либо, но важная перемена в моем отношении к Лидии случилась несколько лет назад, когда я вдруг осознал, что она простая смертная. Попытаюсь объяснить или, по крайней мере, описать, как это произошло. Очень странное переживание, точнее, ощущение. Однажды, во время упорных, но непоследовательных попыток совершенствоваться, я старался одолеть витиеватый пассаж в книге некоего философа — уже не помню, кого, — где рассматривалась теоретическая возможность существования единорогов, и вдруг, без видимой причины, я представил жену. Очень четкая, детальная, хотя и уменьшенная копия, облаченная (что самое невероятное) в неподходящее длинное платье из какой-то жесткой, похожей на парчу ткани, которого у нее в реальном — как бы назвать его? — эмпирически познаваемом мире никогда не было; волосы уложены застывшими завитками морской пены, как любила Елизавета Вторая в зрелые годы, но Лидия, живая Лидия, никогда бы не подумала такое сделать; я упоминаю детали только научной добросовестности ради, поскольку никак не могу их объяснить; в этом странном образе она (моя жена, а не королева, конечно) зависла в бездонном черном пространстве, бесконечной пустоте, где была единственным четким объектом и куда медленно, но неуклонно отступала, торжественно воздев руки, будто сжимала невидимую державу или скипетр, — снова королевская нотка, — на лице удивление и страх, который постепенно превращается в ужас, и тут я с чудовищной, головокружительной ясностью осознал, что когда-нибудь она умрет. Разумеется, это не значит, что раньше я считал ее бессмертной. Несмотря на абсурдность видения, я понял поразительно простую вещь — что Лидия совершенно чужда не только для меня, но и для всего, что есть в мире, для самого мира. До того момента и большую часть времени после — ведь мозг ленив — я представлял ее, как и многих других, частью себя или своего ближайшего окружения, спутником на орбите планеты, красного гиганта, моего «я». Но если моя жена умрет (теперь стало ясно, что это действительно случится), если мне суждено однажды потерять ее, пусть даже в том ужасном наряде и с уродливым перманентом, отдать непознаваемым глубинам вечности; если ее заберут, заставят отскочить от меня в никуда, словно мячик, оторвавшийся от резинки, тогда как можно утверждать, что она сейчас здесь, целиком, всем телом и душой? Я даже наблюдал обстоятельства ее смерти, если «наблюдал» — верный глагол для столь туманного видения. Комната в большой квартире, обычная комната, с низким потолком, зато просторная, хорошо обставленная. Ночь или поздний вечер, и, хотя вокруг множество ламп на столах, книжных полках и даже на полу стоят светильники с широким массивным основанием, ни одну лампу не зажгли; свет идет только с потолка, мутноватый, измученный, но безжалостный, не дающий теней. Тяжелая, душная, безжизненная атмосфера, однако в ней не чувствуется угрозы или страдания. В глубоком кресле отдыхает человек, я не вижу его, но уверен, что не Лидия; еще кто-то проходит мимо, незнакомая женщина, невыразительная, просто одетая; она остановилась, повернулась, чтобы спросить, подождала, но никто не ответил, и стало ясно, что ждать бесполезно, что ответа нет, и каким-то образом это означало смерть, смерть Лидии, хотя ее самой в комнате не было, вообще не было. Понимаете, это не сон, по крайней мере, я тогда бодрствовал. Все так же сидел с открытой книгой в руках, опустив глаза на страницу, и пересматривал все это: комната, усталый свет, женщина, невидимая фигура в кресле, а до этого — сама Лидия, с нелепой прической и поднятыми руками, до сих пор висящая в пустоте, но все уже стало безжизненным, безжизненным и плоским, неподвижным, как серии неумелых фотографий, снятых кем-то другим в местах, где я никогда не был. Не спрашивайте, откуда пришел этот образ, иллюзия, галлюцинация, называйте как хотите; я пережил то, что пережил, и откуда-то знаю, что оно означает.