— Так вы тут решили устроиться? — спросил Квирк. — Тут, у нас, то есть.
За окном последние минуты вечера, мутный мыльный свет, нестриженая трава в саду кажется серой. Слишком долго жил я на поверхности, хотелось мне ответить, слишком ловко скользил по ней; теперь мне нужно окунуться в ледяную воду, в ледяную глубину. Но ведь я и так обледенел до самых костей, это и есть моя беда, разве нет? Охвачен холодом от головы до пят… Скорее уж огонь. Да, огонь, вот что поможет. Вздрогнув, я пришел в себя, из себя. Квирк кивал: кто-то сейчас что-то говорил — Господи, неужели я? В последнее время я часто с недоумением слышу, как люди отвечают на мои мысли, хотя каждый раз уверен, что не высказывал их вслух. Мне захотелось вскочить и приказать Квирку немедленно уйти, оставить меня в покое, оставить наедине с собой, с моими голосами.
— Оттуда и пошли беды, верно, — говорил он, медленно важно кивая, как тот мрачный святой на ящике для пожертвований, который кивает, когда опускаешь туда монетку. О Мнемозина, мать всех печалей!
— Откуда? — спросил я его.
— Что?
— Беды — откуда они пошли?
— Что?
Ну и беседа. Мы недоумевающе уставились друг на друга.
— Извините. — Я устало прикрыл глаза рукой. — Забыл, о чем мы тут говорили.
Но Квирк тоже отвлекся, он сидел неподвижно, уставившись в одну точку, подняв плечо, положив на стол свои девичьи ручки со сплетенными пальцами. Я встал, качнувшись вбок, и, когда мир съехал в другую сторону, понял, что пьян. Я сказал, что мне пора ложиться. Квирк посмотрел на меня с обиженным недоумением. Наверняка тоже пьян, но идти домой явно еще не собирается. Он не двинулся с места, а его переполненный обидой взгляд переместился на окно.
— Еще совсем светло, — сказал он. — Посмотрите сами. А как стемнеет, кажется, будто ночь никогда не кончится. Жуткое время года, если сон не идет.
Но я не отвечал, только стоял, упираясь онемевшими пальцами в стол, уронив голову на грудь и посапывая. Квирк испустил тяжелый вздох, перешедший в горестный всхлип, заставил себя подняться, рывком распахнул дверь, так что железная задвижка заплясала в разболтанном гнезде — квирк-квирк-квирк. Спотыкаясь, выбрался в коридор, его сильно качнуло, он стукнулся плечом о дверной косяк, чертыхнулся, хихикнул, влажно прокашлялся.
— Ну, тогда всего вам. — Он нырнул под низкую притолоку и отсалютовал негнущейся рукой на прощание.
Мы молча прошли гуськом по темному дому. Я открыл входную дверь, и коридор наполнился запахами летней ночи, смолы, люпина, каких-то грибов, прогретой солнцем и уже остывшей мостовой, просоленного морского тумана и тысяч других безымянных вещей. Велосипед Квирка, большой, черный, старомодный, был привязан к фонарному столбу. Его владелец помедлил, озирая мутным взглядом окрестности. Опустевшая сумеречная площадь, низкие дома с горбатыми крышами и неприветливыми окнами казались слегка зловещими, чужими, — почти Трансильвания.
— Всего вам, — громко повторил Квирк и скорбно рассмеялся, словно оценил чью-то невеселую шутку. Сиденье велосипеда покрывала роса. Не боясь промокнуть, он взгромоздился на него и, виляя, покатил прочь. Я повернулся и закрыл дверь, слушая сбивчивое бормотание своего запутавшегося сердца.
Я постепенно засыпал, с каждым выдохом отравляя воздух парами виски, и, кажется, почувствовал, как тот, чужой, вышел из меня и завис посреди тьмы, словно дым, словно мысль, словно воспоминание. Ночной ветерок шевелил края пыльных кружевных занавесок. Где-то в небе все еще мерцал свет. Я погрузился в сновидение. Комната. Прохладная, выложенная мрамором, будто римская вилла, в незастекленных окнах виднеется ступенчатый коричневый склон холма и строгая линия стоящих на страже деревьев. Скудная обстановка: кушетка с резными краями, рядом низкий столик, на котором расставлены притирания и мази в порфировых горшочках и склянках из цветного стекла, а в дальнем углу высокая ваза, откуда склонилась одинокая лилия. На кушетке, которая видна мне лишь на три четверти, не больше, лежит на спине женщина, молодая, пышная, сказочно белокожая, она подняла обнаженные руки и спрятала в них лицо от стыда и вожделения. Рядом, тоже голая, сидит негритянка в тюрбане, огромная, с гладкими бедрами-дынями, большими твердыми и блестящими грудями и широкими розовыми ладонями. Средний и большой пальцы правой ручищи полностью погружены в оба бесстыдно подставленных отверстия между ног белой женщины. Я вижу воспаленные розовые кружева, обрамляющие вагину, изящные, словно завитки кошачьего уха, и упругое, умащенное коричневое колечко ануса. Рабыня повернула ко мне голову, широко и весело улыбнулась и ради меня подвигала взад-вперед пальцами в разверстой плоти своей госпожи. Женщина содрогнулась, издала мяукающий стон. Во сне-соблазнителе мое лицо стало ртом, легкий спазм заставил меня выгнуться, я вжал затылок в подушку, затих и долго лежал неподвижно, как почивший диктатор при всех регалиях, по уши провалившийся в бархат.