А в выходные вы отправляетесь убивать время – по магазинам. Потом приходите домой и добиваете это время перед телевизором. Но вы этого не замечаете, потому что время у магазинных полок и телевизора тянется так бесконечно долго, так долго, так долго, так долго… что однажды, сидя на диване в гостиной, вы спрашиваете жену об успехах дочери в школе, и жена, заглушая грохот миксера, кричит вам из кухни, что Вера в пятницу по рисованию получила «пятерку»! Вы сначала радуетесь этому, но минуту спустя по вашему позвоночнику пробегают мурашки, потому что вы не можете вспомнить, кто такая Вера.
Но в комнату входит жена, и из её рассказа вы понимаете, что Вера – восьмилетняя дочь вашей дочери Марины… От этого мурашек становится ещё больше: ведь то, что казалось долгим и было только вчера, уплотнилось в один короткий день длинною в тридцать лет юности и молодости.
И тогда вы убеждаетесь окончательно, что не видать вам философии и не видать вам литературы. И вы вроде бы счастливы с семьей, вам уютно, тепло, и все домашние всегда заботливо к вам относятся. Вы счастливы, а в груди тоска и временами даже смятение: «Да, точно ли? Точно ли в этом покое – счастье? Что же тогда гнетёт меня и гложет изнутри?»
А гложет вас изнутри волшебная, хитроумная надежда; надежда на то, что встретите вы однажды Человека, и он расскажет вам о смысле вашей жизни.
Заурядное происшествие
– Зачем ты куришь? Ты же знаешь, тебе будет плохо.
– Мне уже плохо.
– Нет, я не то хотела сказать. Тебе будет дурно.
«Она права, – подумал он. – Она всегда права: я действительно не умею курить. Лучше пусть мне будет плохо, чем мне будет дурно. Это мерзко, когда физически дурно. От этого тошнит и становится отвратительно и совсем не уместно для того, у кого плохо на сердце, а не в желудке. Это всё равно, что справлять поминки в бане».
Он не докурил сигарету до конца и затушил её о блюдце, где уже лежали пять окурков.
«Господи, о чем я думаю? Неужели сейчас вообще о чём-либо можно думать? Как же нестерпимо плохо и по венам моим течет раскаленный металл. Никогда так не было. Нет, однажды всё-таки было. Очень давно. Тогда я лежал на операционном столе, через меня прокачивали какую-то дрянь, и я не был уверен, что очнусь от наркоза».
«Женька, что со мной? – продолжал он думать, время от времени переводя взгляд с блюдца на жену. – Я всегда находил утешение рядом с тобой. В такие минуты моя голова лежала на твоих коленях; ты гладила меня по волосам и всё проходило. А сейчас? Мне даже не хочется подходить к тебе очень близко. Что с нами происходит? Хотя почему с нами? Со мной. Что со мной стряслось? Где моя жизнерадостность? Куда она улетучилась? Кто сказал, что с возрастом человек становится тверже, выносливее? Бред. Если ты нормальный человек, с возрастом ты даже черстветь не имеешь права».
Он вспомнил то, о чём недавно говорила Женя. Это было в прошлое воскресенье. Тогда он сидел за столом, она стояла рядом с ним и наливала ему борщ.
– Мы начинаем быстро стареть, – сказала она. – Все наши обиды из-за этого. Мы снова превращаемся в детей: капризных, чувствительных детей.
– О чём ты говоришь, Женька? Я вовсе не обижен. И потом: мне тридцать два, тебе двадцать восемь. Какая старость? В этом возрасте некоторые люди ещё живут с мамой и папой.
– Да. А мы с тобой уже семь лет живем одни. Совсем одни.
– Мы живем не одни. Мы живем вместе.
– Это хорошо. Хорошо стареть вместе, Алёша.
– Женька, только давай не будем раскисать! – укорил он её и улыбнулся. – Подай-ка мне лучше сметану, пожалуйста.
Она вынула из ящика большую ложку, затем открыла холодильник, достала банку со сметаной и поставила перед ним.
«Она права, – думал Алёша, отвинчивая крышку на банке. – Вот и я начинаю с усилием выдавливать из себя жизнерадостность, и, мне кажется, возраст здесь ни при чем. У меня просто появилось больше времени. Я стал слишком быстро всё делать и от этого начал меньше работать и больше думать. Нужно перестать думать или найти другую работу».
***
Четыре дня спустя после этого разговора его раздумья неимоверно обострились. Женя и Алёша снова были вместе на кухне. Она стояла у окна. Она чувствовала, что пока к нему лучше близко не подходить. Он же сидел за столом с каким-то рыхло-помятым и потерянным лицом. Эту ночь он совсем не спал и, уйдя на работу рано утром, вернулся уже к обеду.
– Женя, ты вообще понимаешь, что это значит? Он ведь сказал ей всё это в полупьяном угаре. В полупьяном, улавливаешь разницу? Шарлевич вчера выпил, но не был пьян. Он произнёс эту мерзость совершенно трезво и сознательно.