Однако в тот день, когда сестра милосердия медленными движениями снимала повязки с столица, Рудольф Эберхардт был удивительно спокоен. Он долго глядел в большое зеркало на свое лицо. И что самое неприятное, узнавал себя в этом изменившемся человеке. Именно таким и ощущал себя Руди с тех пор, как пришел в себя на больничной койке. Именно это видел он каким-то другим зрением сквозь бинты, когда гляделся в маленькое зеркальце, принесенное Лоуренсом.
Нос – сломан и теперь торчит почти посередине его безобразная горбинка. Один шрам пересекает почти все лицо. Непонятно каким чудом уцелел правый глаз. Двух или трех зубов Руди недосчитался уже давно. Второй шрам уродует только правую щеку. Но он куда глубже первого. Весь какой-то бугристый и неприятный даже на вид.
– Могло быть и хуже, – слегка сконфуженно произносит за спиной доктор, Наверное, только для того, чтобы нарушить неловкое молчание. – Глаза-то на месте.
– Могло быть и хуже, – меланхолически повторяет вслед за ним Руди. Будто не человек сейчас сидит перед зеркалом, а диковинный попугай, только и умеющий, что бездумно вторить. – Глаза целы – уже хорошо.
В паре шагов за его спиной переминаются дюжие санитары. Их вызвали сюда из отделения для буйнопомешанных – на всякий случай. Они перебрасывались короткими взглядами. Оба слишком хорошо были наслышаны о бешеном нраве Рудольфа – и им не хватало здоровяка Торлоу. Но тот третьего дня покинул госпиталь вместе со своим русским подопечным.
– Жаль, что я не успеваю к войне с зулусами, – протянул Эберхардт, поднимаясь. – Кто-то должен ответить мне за мое новое лицо.
– Простите врагам своим, – с интонациями лютеранского пастора произнес доктор.
– И не подумаю, – усмехнулся Рудольф Эберхардт.
Тогда еще никто не знал, насколько знаменитой станет эта его улыбка во всем мире.
Парад – это всегда красиво!
Надо сказать, что я по долгу службы ни разу не участвовал в настоящем военном параде. Как-то не принято в империи, чтобы жандармы на серых лошадях, в синих мундирах и сверкающих касках гарцевали при полном параде на улицах Питера и Москвы. Говорят, что-то такое было при деде нынешнего государя, который лично возглавлял парадирующих жандармов. Но как-то эта традиция не прижилась.
И вот теперь я готовился пройтись по главной улице Питермарицбурга в колонне Инженерного корпуса Ее Британского королевского величества. Торлоу помог мне нарядиться в иссиня-черный мундир, затянуть его многочисленные скрипящие ремни. Я возблагодарил бога за то, что с утра солнце пряталось за плотными тучами. Того и гляди – дождь польет. Сержант принес мне начищенные до зеркального блеска форменные ботинки. Вряд ли он сам сделал это – не опустится до такого Торлоу. Скорее всего, заставил кого-то из солдат. Но меня это мало волновало. Питер подал мне саблю и револьвер. Я закрепил их на поясе. Теперь пришла очередь белого шлема. Я взял его под мышку – надену на голову уже в строю. Пока не хочется таскать лишние тяжести на голове.
Утро было хоть и не солнечным, но чудовищно душным. Наверное, к вечеру разразится-таки гроза. Не хотелось, чтобы она накрыла нас на первом же марше. До Роркс-Дрифт шагать и шагать. А по размокшей саванне да под проливным дождем – это то еще удовольствие. Конечно, я никогда не шагал вот так по размокшей грязи под проливным дождем, но и проверять свои догадки у меня особого желания не было.
– Первый день марша под дождем – к беде большой, – сказал под руку Торлоу. – Говорят, небо плачет по тем, кто уходит.
– Это африканское небо, – отшутился я, – и плачет оно по зулусам.
Но слова его почему-то запали мне в душу.
Мы подошли к строящимся коробкам пехоты. Рядом гарцевали, горяча коней, кавалеристы. По обыкновению, они поглядывали на всех сверху вниз. Что и немудрено, с лошадиной-то спины. Отдельной группкой стояли военные инженеры. Среди них я узнал и лейтенанта Чарда. Тот махнул мне рукой, призывая занять место в строю рядом с ним.
– Надевайте шлем, мистер Евсеичев, – сказал он мне. – Сейчас нас будет перед парадом инспектировать сам лорд Челмсворд.
Я поспешил последовать его совету. Шлем был заметно легче парадной жандармской каски, но таким же неудобным. А может, я просто еще не привык таскать его на голове. По крайней мере, никто вокруг не жаловался.
Торлоу давно покинул меня, встав в ряды роты Б. Но и с моего места его было неплохо видно, благодаря богатырскому росту сержанта. Вместо знаменитой пушки он нес на плече короткую винтовку с примкнутым штыком. На параде все должно быть но уставу.