— Листовки где?
— Вот. — Городовой вынул из-за пояса свернутую в трубу пачку бумаги. Околоточный надзиратель их даже в руки брать отказался.
— Хорошо, — едва подавляя зевок, кивнул пристав.
Он нажал на кнопку — и спустя меньше минуты в комнату вошли два человека в полицейской форме. Правда, без «селедок».
— Этого господина в пятую камеру. А мальчишке отвесить розог на дорогу — и пусть проваливает.
Один полицейский сделал мне жест следовать за ним. Второй же схватил парнишку за плечо. Тот снова принялся сопротивляться, но державший его полицейский габаритами и силой превосходил Георгия. Он легко справился с сопротивлением мальчика, даже не обратив внимания на впившиеся в рукав формы зубы.
— Проучи этого хорька хорошенько, — напутствовал его пристав. — Только смотри не покалечь.
— Слушаюсь, — ответил полицейский — акцент у него, надо заметить, был несколько иной. — Не впервой.
Со мной обошлись довольно мягко. Провели только поверхностный досмотр. Забрали бумажник и документы. И под присмотром надзирателя и полицейского чина завели в одну из камер. Как понять, что именно эта была пятой — я не знаю. Никаких цифр на двери или около нее не было.
Внутри дремал на соломе молодой человек. В плохоньком костюме и очках в металлической оправе. Соломой тут был устлан весь пол — она заменяла обыкновенные в камерах других участков нары. Вот он еще один признак местного колорита.
Юноша едва не подскочил, когда дверь отворилась — и я вошел в камеру. Звон ключей и шум открываемой тяжелой створки разбудил его. Выглядел он презабавно. Из-за растерянного выражения на лице и соломы, торчащей из буйных черных кудрей. Очки съехали на нос. И молодой человек первым делом поправил их.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он, поднимаясь на ноги. — Владимир Баградзе. Студент химического. Бывший, правда Завтра поутру приговорен испивать чашу позора. Буду подвергнут сечению кнутом. Прилюдно. Азиатчина! И ведь у меня всего-то дел, что нашли какие-то листовки. А за это такой позор! Меня, между прочим, ни в гимназии, ни в университете ни разу не секли!
— Это вам повезло, Владимир Баградзе, — усмехнулся я, садясь на солому и откидываясь спиной на теплую стену. — Настоящей азиатчины вы просто не ведаете. Мне вот пришлось побывать в Стамбуле, когда разгоняли младотурок. Там кровь по улицам текла реками. Нам же настоятельно рекомендовали не выходить за стены посольства, пока все не утихнет. А вы тут о плетях плачете. В Азии за листовки вы, в лучшем случае, правой руки лишились бы. В худшем же — запытали до смерти, чтобы вы выдали других революционеров или просто неблагонадежных товарищей. Так что наши жандармы в сравнении хотя бы с янычарами турецкими — просто ангелы, можно сказать.
— Откуда это вы столько всего знаете, а? — заинтересовался молодой человек. Он сел так близко ко мне, как это позволяли приличия. Внимательно глядел на меня, как будто боясь пропустить хотя бы одно слово.
— Я был в составе русского посольства в Стамбуле. Я ведь уже говорил вам это, Володя.
— Ох, простите, я ведь так и не узнал вашего имени. Сам свое назвал, а после начал выливать на вас все свое горе-злосчастие.
— Никита Евсеичев, — представился я.
— Тот самый?
Удивление сделало Володю Баградзе еще более комичным.
— Именно тот, — кивнул я, не удерживаясь от улыбки.
И вот что удивительно. Я ведь был не так чтобы сильно старше его. Вряд ли нас разделяло больше двух-трех лет. А между тем Володя казался мне едва ли не мальчишкой. Восторженным и юным, каким сам я был не так давно. Еще до злополучной инспекционной поездки генерала Радонежского по Таврии. Неужели все эти жестокие приключения так сильно изменили меня. Сделали намного старше.
— И как же вы тут оказались?
— А где я должен быть, по-вашему? В Сибири уже? Вот пока не упекли туда, я решил покинуть родину. Временно. Когда все позабудут о моей выходке, то — вернусь. А, может быть, и нет. Как там сложится, еще не знаю.
— Но в полицию-то за что попали?
— Ах это, — притворно вздохнул я. — Да почти за то же, что и вы. За листовки. Вступился за мальчишку, которого городовой избивал. — Я решил несколько сгустить краски. Молодые люди, вроде этого вот Володи, очень любят подобные истории. — А оказалось, что мальчишка этот листовочник. Вот и угодил сюда за политику и сопротивление властям. Но, чувствую, недолго мне тут куковать. И плетьми я, как вы, не отделаюсь.
Я как будто напророчил себе судьбу этими словами. Двери открылись с особенным тюремным лязгом. На пороге стоял надзиратель с фонарем в руках.