Я сварила кофе, влезла на подоконник, закурила.
– Точно, никаких противоречий. Вполне гармоничные отношения. У нас ведь гармоничные отношения, хабиби? Только вот какая штука, дорогие мои. Я уезжаю из этого города.
– Куда? Надолго? – обеспокоился мой милый.
– В Харьков. Надеюсь, лет на пять. Учиться. В художественное училище хочу поступить.
– Какого дьявола? Зачем тебе? Да и этот твой, бородатый, он тебя не отпустит. Проклянет.
– Уже отпустил. Сказал – учиться надо у разных людей, а то так навсегда и останешься учеником такого-то.
Милый мой отставил чашку, посмотрел на меня. Взгляд был долгим, тяжелым, холодным. Чужим. Фирменный взгляд. Я называла его – рыбий глаз.
Бесполезно. Мы оба были упрямы.
– Та-а-ак. Ну ладно, девы. Отпустите-ка старика прилечь…
Оленька, сидевшая у него на коленях, встала, и милый мой, тяжело опираясь о стены, молча убрался в спальню.
– Ты правда уезжаешь? – спросила Оленька.
Я кивнула и щелчком отправила окурок в полет из открытого окна. Чем дольше я думала эту мысль, тем больше она мне нравилась. Бежать надо не от, а к.
Мне хотелось учиться. Мне хотелось пожить в чужом городе – не мимолетным гостем, а долго. А останься я здесь… Что меня ждет? Я не смогу с ним расстаться, теперь я это знаю, у меня не хватит сил совсем его не видеть. И что? Я стану кружить койотом поблизости, и моя любовь превратится в интригу, в злую игру, в морок, в обман, в вечное чувство вины? Ну нет.
– Вы та-акие странные. И так похожи. Как родственники. Даже разговариваете одинаково. А я… Я ему не подхожу… Не понимаю ваших шуток. И вообще, не понимаю его. Он все время злится. И… я боюсь… он так неосторожен… Я боюсь… что он…
– Подходишь, еще как. – Я закурила следующую и с наслаждением выдохнула дым в окно. – Противоположности сходятся. Дополняют друг друга. Здравый смысл и доброе сердце… Кое-кому этого очень не хватает. А я… Ну, ты понимаешь, нам нечем друг друга удивить. Это очень скучно. Может быть, и я найду себе когда-нибудь синеглазого блондина, доброго и здравомыслящего. – Я подмигнула Оленьке, она слабо улыбнулась в ответ. – А то, что он куда-нибудь вляпается… Что делать, у него работа такая. – Милый мой трудился в кино каскадером. Работал. В кино. Каскадером. Даже сказать смешно, каждый нормальный человек знает, что в кино не работают, а лишь смотрят золотые сны и раздают автографы. Разве это работа? Бедная Оленька. – А так… Пить ему не давай, он как напьется – сразу в разнос идет, себя не помнит. И по возможности в тачку с ним не садись. Водит оч-чень неаккуратненько…
– Не беспокойся, – серьезно кивнула Оленька, – я буду его беречь…
– Себя побереги.
Я вышла из парадного, глубоко вздохнула, огляделась. Небо было томным, темным, грозовым, крыши сияли серебром, ветер рвал листья с тополей. К дождю.
На мне были новенькие лаковые туфли, жаль было бы их испортить, и я забрела в маленький тир, что был неподалеку.
Я заходила сюда нечасто, только если настроение было скверным, но Петр Антонович, старикашка-смотритель, меня узнавал, всегда здоровался и кокетничал со мной.
– А! Добрый час, счастливая минутка! Вот и мой ворошиловский стрелок! А ну, шелупонь, разойдись.
Возле стойки, как обычно, ошивалась стайка подростков, которые робели меня, совсем взрослой девушки, и от этого вели себя нагло.
– Разойдись, разойдись! Вот вам девонька сейчас покажет класс! Учитесь, шантрапа! Вот тебе духовушечка, зайчик мой, вот тебе пульки…
Я вложила пульку в гнездо, вскинула винтовку, прицелилась, и на меня снизошел покой.
Стрелять я любила с детства – отец еще учил. Приклад уютно, ласково, как кошечка, прижимался к щеке, я прицелилась в белый кружок над жестяным корабликом, сдвинула предохранитель, нажала на спуск – снаружи громыхнуло, и дождь обрушился на раскаленный солнцем летний город.
Кораблик со скрипом перевернулся.
Я уложила всех пиратов, выбила банки в нижнем ряду, и дедок стал запускать на тросиках маленькие бумажные мишени.
Дети выхватывали у старика бумажки, кричали: «Десять из десяти! Десять из десяти!», на улице бесновалась гроза, а меня словно и не было здесь, я видела только прицел, ладно совпадающий с темным кружком мишени, надавливала на спусковой крючок, переламывала винтовку, вкладывала следующую пульку и снова стреляла.
В голове было ясно и пусто, словно все тяжелые мысли вымели новым веником, словно какая-то старательная тетка прибралась там, протерла все влажной тряпкой, распахнула окна, пустила в дом свежий ветер.
За этим я и ходила в тир. Когда стреляешь, вся суета отступает – и страх, и сомнения, и злость, остается только ясность пути – что, почему и зачем я делаю.
Я положила духовушку и сказала:
– Все, Петр Антонович. Сколько с меня?
– Да нисколько! Да нисколько! Это ж чистый цирк! Открытый урок! Чтоб шелупонь эта училась, а то хулиганье, все пиво по подворотням, а в армию кто пойдет? Родину защищать кто будет? Бабоньки? Эх вы… мужики! Все на баб, все на баб… И коня на скаку, и все такое…
Мальчишки обиженно загудели, споря с дедом и отстаивая свою мужскую честь.
– Ты, дед, не крути, а давай медведя́ сымай со стенда, – сказал внезапным басом один низенький, загорелый до черноты, – она ж все выбила. Приз, по совести, получить должна. Давай, неча зубы заговаривать, сымай медведя́.
– Ох я калоша старая… А ить твоя правда, Николай! Бдительный, молодца! – Дед зашаркал к стенду, на котором висели призы – две игрушечные винтовки, чешская ваза, пластмассовый пупс и огромный, набитый опилками медведь.
– Не надо, Петр Антонович, – встревожилась я, когда дед потащил к стенду стремянку.
– Я подсоблю, ничего. – Николай легко перемахнул через стойку, сам влез на стремянку и принес мне медведя. – Вот! Запылился тут малёхо. – Он стал отряхивать игрушку, сплошь припорошенную пылью. – Это ж скоко он тут висел? Никто не поверит, что медведя́ взяли, а, пацаны! Да еще… э-э-э… м-м-м… девушка! Это ж скоко он тут висел!
Я приняла дар, раскланялась, поблагодарила старика и пошла к выходу.
За дверью дождь стоял стеной, и только в лужах прозрачные водяные черти отплясывали бешеный рок-н-ролл. По тротуарам неслись потоки воды, люди жались под козырьками магазинов, ветер таскал деревья за косы, тучи клубились, взрываясь грозовыми разрядами.
Я подумала минутку и вернулась. Мальчишка опустил ствол, стесняясь «мазать» при мне, а Петр Антонович спросил:
– Сильно льет? Переждешь?
– Нет, спасибо, пойду. Туфли вот жалко… Можно оставить?
– Оставляй, дочка, конечно, оставляй! Сберегу! Ох, беда-то, ни зонтичка у меня нету, ни дождевика… Может, переждешь? Или торопишься куда?
– Тороплюсь, Петр Антонович, – соврала я, сняла туфли и на цыпочках по холодным плитам пола, прижимая к себе медведя, вышла вон.
Вышла – как нырнула. Сверху рушились тяжелые потоки воды, прибивали к земле, снизу было по щиколотку, тащило, щекотало, медведь сразу налился неживой тяжестью, платье облепило бедра, шпильки посыпались из волос, и те поползли по спине влажными змеями.
Дождь был теплым, и асфальт там, под водой, горячим, но минут через двадцать я стала коченеть, ноги замерзли, лицо словно бы прихватило льдом изнутри, и в свое парадное я вбежала, стуча зубами и дрожа как лист.
Дома было пусто – и Виви, и Артема где-то носило, а собак я еще раньше развезла по хозяевам.
Усадив медведя у порога, я, скидывая мокрую одежду, прошла в ванную, открыла воду и снова полезла под дождь – горячий, местного значения.
Я стояла, упираясь лбом в кафельную стену, струи воды барабанили по плечам, мокрые волосы тяжело, до боли, тянули затылок, и мне вдруг нестерпимо захотелось от них избавиться.
Я выбралась из ванной, прошла в комнату, оставляя мокрые следы, порылась в ящике стола, достала старую папину бритву, собрала волосы в хвост и отпилила у самого затылка. Голова сразу стала легкой, как воздушный шарик, казалось, еще минута – и я взлечу, но и этого мне было мало, я села на бортик ванны и аккуратно обрилась наголо.