Он очнулся в яме. Было сыро, капала со стен вода, а над головой у него был дощатый настил. Илья Петрович заворочался — болела голова, и хотелось пить, он крикнул, но крик потонул в вязкой тишине. Сколько так прошло времени, он не знал. Он засыпал, видел во сне скульптора и академика, просыпался в сырой яме и не мог понять, что есть явь, а что сон, его заточение или бессвязные обрывки разговоров и встреч с покойниками, которые почему-то вместе откуда-то издалека жалеючи на него глядели и тихо между собою говорили, но слов их он расслышать не мог. Потом он окончательно проснулся и бодрствовал до самого вечера, когда на веревке ему спустили кувшин с водой и кусок вяленой, уже начавшей попахивать щуки. Назавтра все повторилось — только рыба была еще душистей. И потянулось время. Как оно тянулось и что с ним было, Илья Петрович не осознавал. Здесь же он ел и пил, здесь спал, здесь был его туалет, что сперва вызывало у чистоплотного директора отвращение, затмевавшее по силе и голод, и несвободу, но вскоре и к этому он привык. Из щелей сверху едва пробивался свет, потом мерк. Илья Петрович по этому свету вел счет дням и делал ногтем царапины, которые на ощупь пробовал и считал. Что происходило наверху, он не знал. Он не боялся умереть, однако ему было странно, что про него еще не забыли и каждый день спускали на веревке еду — кусок тухлой рыбы, горох или лук. Первое время он кричал и требовал, чтобы его подняли наверх и позвали старца. Но ответом всякий раз было молчание. Было неясно, зачем они вообще его кормят. Он подумал, что лучше, наверное, вообще ничего не есть и не пить и так прекратить это бессмысленное мучение, но мысль о Маше останавливала от самоубийства. Все время грызло его сомнение: что с нею, не рядом ли в такой же яме сидит, жива ли? Поначалу казалось, вот-вот поднимут и все объяснят, на худой конец выгонят, но время шло, ничто в его положении не менялось. И опять накатились на директора мысли, что прежде забивались заботой о пропитании. Он стал снова размышлять о жизни и о смерти, которая была теперь совсем рядом и не казалась ему ни ужасной, ни страшной. Он свыкся с нею и, когда думал о том, что дальше последует, представлял это таким образом, будто бы жизнь есть нечто вроде контрольной работы. День изо дня люди ее пишут, решают задачи и примеры, которые даются каждому свои, по мере сил одним много, а другим — мало, одним надолго, а другим — совсем на чуть-чуть. И когда для каждого урок кончается, то кто-то очень умный, очень добрый, могучий и справедливый, кто-то похожий на настоящего школьного учителя, каким хотел быть, но не дотянул Илья Петрович, показывает тебе твою работу и твои ошибки, вместе с тобой разбирает и ставит оценку. Эта оценка ничего не значит — это всего лишь учеба, все равно всем, кому только можно простить, прощается, что они совершили. Берутся в расчет любые смягчающие обстоятельства, все детские обиды и душевные скорби, заставляющие людей совершать глупые промахи, ибо зло есть не воля души, но ее ошибка. Только то чувство, которое испытываешь, когда эти ошибки видишь, есть стыд, и этот стыд будет твоей вечной мукой в раю. И еще здесь, в этой вонючей яме, задыхаясь в собственном дерьме, возлюбил Илья Петрович жизнь и возрадовался тому, что уши его что-то слышат, глаза хилый свет различают и пальцы пусть стены темницы, но осязают. Весь Божий мир, даже мусор тот, что мел он по питерским мостовым, вспоминал Илья Петрович с любовью. Смирился дворник с тем, что все для него закончилось, но хотелось напоследок, прежде чем закидают комьями глины и даже креста над нехристем не поставят, глянуть на небо. Однако дни сменялись днями, только еда все скуднее становилась, и понял Илья Петрович, что недолго ему нахлебником осталось быть. Но однажды крышка отодвинулась. Пленник поднял голову и увидел вратаря.
— Воздухом-то подыши, пока никто не видит.
Перехватило дыхание у директора, и не мог он наглядеться на звездное небо и долго-долго плакал, как вдруг загремело что-то и точно болид пронесся по небу. Вратарь втянул голову в плечи.
— Часто летают они.
— А-а, — рассеянно отозвался Илья Петрович. — Байконур ведь закрыли. Вот и запускают теперь в Огибалове.
— Старец бает, признак это.
— Какой признак?
— Конец дак скоро. Ну ладно, пойду я, — заторопился он. — Не ровен час увидит кто — мне головы не сносить.
— Погоди еще! — взмолился Илья Петрович.
— Пойду, — сказал вратарь неумолимо. — А я дак буду когда к тебе заходить.
После этого едва не пал духом директор. Но жил теперь от встречи до встречи со звездами да новости нехитрые узнавал.
— Голод-то страшнее прошлогоднего. Патронов к ружьям нет. Сети изорвались, соль вся вышла. Раньше из «Сорок второго» мужики приносили, торговали с ними. И муку, и одежу, и чай, и соль — все подмога была. А нынче — ничего.
— Да что же не уходите вы тогда?
— Старец говорит, нельзя нам отсюда уходить. Всюду в мире погибель — только здесь спасение.
И заныло сердце у Ильи Петровича, точно старец его собственные мысли подслушал или, наоборот, свои нашептал.
— Скажи старцу, что хочу я с ним побеседовать. Пусть потом в яму на веки вечные, но один хотя бы раз поговорить.
Вратарь покачал головой.
— Боишься его?
— Не его. Есть там другой — за всеми доглядывает. Лют он, батюшко. Если прознает, что я с тобой говорил, со свету сживет.
— Все равно скажи старцу, — как заклинание повторил директор. — Самому ему скажи. Знаю я, как вам спастись и что делать. Скажи: затем и пришел. Все равно погибать вам, а так и себя, и всех спасешь. Обещаешь?
Вратарь долго молчал, наконец втянул воздух.
— Обещаю.
Но напрасно ждал Илья Петрович старца, не было ему никакой вести, и товарищ его исчез — только приносили ему через день еду и питье, молча бросали, и опять стихали шаги. От отчаяния узник даже царапины на бревнах забывал делать и счет дням потерял. Уже не жил, а доживал и не знал, сколько дней минуло, и все сделалось ему едино, заживо похороненному в этом срубе. Но однажды сверху чей-то знакомый высокий голос окликнул его. Илья Петрович встрепенулся и поднял ослепшие, опухшие глаза, пытаясь разглядеть, кто его зовет. Вместо старца и вместо знакомца своего, не забывшего доброго дела, в полумраке летних сумерек увидел он совсем другого человека, кого меньше всего ожидал да и меньше всего хотел увидеть.
Он глядел на Илью Петровича так же насмешливо и снисходительно, как в пору их ночного разговора на кладбище, — гладкое лицо блестело, и глаза равнодушно скользили по изможденному, грязному арестанту.
— Как вы сюда попали? — изумленно спросил Илья Петрович.
— Нанял в Огибалове пожарный вертолет. Вы лучше скажите, что не ожидали такого приема? Хотели теплое местечко на корабле занять, а оказались в трюме.
— Может быть, и ожидал, — сказал директор тихо. — Может быть, другого и не заслужил. Что с Машей?
— Пока что она на верхней палубе. Старец имеет к ней интерес, берет ее на богослужения и обучает своей грамоте.
— Слава Богу!
— Но долго это не протянется. Следующей зимы они не переживут.
— Я знаю, — ответил Илья Петрович печально. — Вы имеете на них почему-то влияние. — Он медленно соображал и плохо подбирал слова. — Если они не хотят говорить со мной, то убедите их обратиться к властям.
— Да помилуйте, какие власти им станут сегодня помогать? Таких Бухар со стариками и старухами по России сотни тысяч наберется — никаких денег не хватит.
— Но что же делать?! — воскликнул директор в отчаянии.
— Ничего не делать. Их время прошло, и не надо мешать им уйти. Они уйдут, как уходили древние цивилизации, оставив после себя груду сокровищ и тайну, которую люди будут разгадывать. А на их место придут другие.
— Да как вы можете так бессердечно рассуждать, вместо того чтобы спасать живых людей?
— Для них спасение — совсем не то, что для вас, и смерть — лишь избавление от антихристова мира. Они и живут-то ради того, чтобы поскорее умереть и избавить души от бремени греховных тел.