Просыпался он не сразу: долго зевал, чесал лохматую голову, стонал, наконец поднимался и шел запрягать ленивую кобылу Машку, тоже выделенную для подсобных работ.
Павел Дубовик появился на Яневском лесоучастке больше года назад. Здесь он сразу, как говорится, впрягся в подсобные работы, был ими очень доволен и, кажется, больше ни о чем не думал. Он даже получил прозвище «подсобные работы», но не обижался за это.
Всю свою жизнь Павел Дубовик прожил в одном из местечек Западной Белоруссии. Оставшись сиротой с самого раннего детства, он сначала собирал подаяние, потом пас местечковое стадо. Невзирая на горемычную жизнь, он всегда был бодрым и веселым. Став взрослым, он решил заработать деньги и завести собственное хозяйство. Однако в условиях панской Польши это было невозможно. Единственная государственная работа, которая проводилась в уезде, — прокладка шоссейной дороги — оказалась ему недоступной. Для того чтобы поступить на работу, надо было «записаться в поляки» — принять католическую веру.
Тогда Дубовик стал понемногу зарабатывать, нанимаясь к местечковым богачам. Он колол и пилил дрова, ставил заборы, подметал дворы и улицы, носил воду, разметал снег. Брал за работу — что давали, а давали, конечно, немного. Иногда ему платили деньгами, а чаще работал за харчи и ночлег. Когда в местечке не находилось работы, он уходил в деревни: летом — на сенокос и жатву, осенью — на молотьбу.
Работая у разных хозяев, убедился, что каждый хочет дать как можно больше работы, а заплатить как можно меньше, и стал смотреть на людей подозрительно. Он убедился и в том, что, как бы ты хорошо ни выполнял работу, хозяину не угодишь. А самое главное — он пришел к выводу, что честным трудом не разбогатеешь. Все это привело к тому, что он разленился, опустился, научился подбирать все то, что плохо лежит, но делал это очень осторожно и ни разу не попался.
Так прожив почти полвека, он никогда не имел постоянной работы, не получил никакой специальности и знал цену копейке — жил всегда очень скромно.
Война почти не коснулась его. Он провел ее в деревнях у «теплых» мужиков. Когда Советская Армия освободила Западную Белоруссию от фашистских захватчиков, он работал у одного кулака — вместе с его сыном заготавливал бревна для постройки нового дома.
На лесоучасток он пришел, прослышав про хорошие заработки. С большими трудностями он продержался на лесоучастке первый месяц. Работая от случая к случаю, он не мог привыкнуть к дисциплине. Его тянуло в местечко, к легкой работе, к свободной жизни, чтобы он мог день работать и два отдыхать, или, еще лучше, помочь выкатить из чайной порожние пивные бочки, закатить туда полную, принести поварихе пару ведер воды — и, смотришь, уже кружка пива и тарелка супа стоят на столе…
Однако продержался, потому что надо было ждать расчета. И ждал он его с нетерпением. В тот день он старательно сложил в котомку свои небогатые пожитки, заодно запихнув туда новую седелку, несколько кожаных ремней, новые веревочные вожжи и с полдесятка супоней. Уйти он собирался после полуночи.
Рассчитывали рабочих вечером. Дубовик стоял в очереди и терпеливо ждал, когда его вызовут. Он заранее представлял себе легкую жизнь в местечке, соображал, кому можно будет продать седелку и вожжи, потом полежать с неделю на печи у старой Прокопихи, которая жила в его хате.
Когда его наконец вызвали, он медленно подошел к кассиру. Тот так ловко защелкал костяшками счетов, что Павел даже ухмыльнулся.
— Тебе триста рублей, Дубовик. Распишись.
— Три-и-ста! — удивился Павел и, разинув рот, взглянул на кассира.
— Что, мало? Я, брат, считаю согласно нарядам. Не веришь — пересчитаю.
Павлу хотелось сказать, что не надо пересчитывать, что триста рублей вовсе не мало, а даже много. Главное — он боялся, что кассир, может, действительно ошибся и насчитал ему больше, чем положено, а вот теперь пересчитает и… Павлу стало жарко.
Кассир снова защелкал костяшками, но уже медленнее, и наконец сказал:
— Ну вот, пожалуйста, смотри — триста. Зря ты меня задерживаешь.
Он отсчитал Дубовику триста рублей новенькими хрустящими пятерками: их на столе лежала целая горка. Павел взглянул на свои огромные шершавые руки, в которые въелась грязь пятилетней давности, и несмело взял со стола свой заработок.