Совершенно неожиданно эта ситуация подействовала на Машу. В конце ноября, когда стало понятно, что до Нового года муж на работу не устроится, она объявила, что забирает сына и на время переезжает к родителям в Тверь. Для Кости это был удар. Он мгновенно понял, что означает на время, попытался уговорить, обнадежить, но оттого, что сам не верил в свои посулы, не верила и Маша.
Он не стал препятствовать. Помог собраться, нанял машину и сам отвез жену и сына к родителям. Те были рады зятю, которого уважали и любили; еще больше рады были дочери и внуку. Они пока ничего не понимали, а рассказывать Костя не стал. Пожил неделю и вернулся в Москву.
Он не устроился не только до Нового года, но и до лета девяносто девятого. С частной артелью занимался ремонтом квартир, но труд это был тяжелый, а работа непостоянная. Деньги, впрочем, водились; он жил очень экономно и даже что-то переводил семье. Мы с Санчо пока тоже ничем помочь не могли, сами висели на волоске. Каждый в тот период выживал, как умел. Правда, никаких обид друг на друга мы не таили.
В мае неожиданно нагрянула теща в весьма агрессивном настроении и принялась упрекать Костю в беспомощности, неумении жить, грозила если не отсудить, то уж точно разменять дедову «распашонку», две трети которой полагается прописанным в ней Маше и Ванечке... Костя выслушал истеричную преамбулу и поинтересовался, зачем она приехала. Возьми их назад, сказала теща. Сын очень скучает, а Маша не находит себе места. Она тебя любит. Маша сама приняла решение уйти, ответил Костя. В любой момент она может вернуться... Но валяться у нее в ногах и умолять сделать это он не станет. Он любит сына и жену, а Маша... Если бы она любила его, как уверяет дорогая теща, она не бросила бы его в такой сложный период. Тем не менее, повторил он, вернуться она может всегда.
После этого выслушал новую порцию гадостей от тещи, но, видимо, смирение, с которым он внимал ей, ее отрезвило. Они ни до чего не договорились, и теща укатила на родину весьма озадаченной: оказывается, все происходило, мягко говоря, не совсем так, как живописала обожаемая дочь.
А Костя на все лето уехал на дачу. Это был первый год, когда он ничего не достраивал и не ремонтировал на своей половине. Два месяца, практически без перерывов, он пил, лежа в комнате с плотно занавешенными днем и ночью окнами. Ни мать, ни двоюродная сестра, ни состарившийся, но все еще бодрый и крепкий дядя Гриша ничего не могли поделать. Он ненадолго выныривал из своего хмельного болота лишь тогда, когда приезжали мы с Санчо.
Тогда он отмокал в душе, приходил в себя, и мы шли в лес или на озера. Купались, загорали, пытались ухаживать за симпатичными девушками. У всех троих это получалось скверно: мы с Санчо были женаты, потому вели себя немного ненатурально, а Костя... он не верил. Чувство неверия в этот мир окутывало его, как облако. Костя существовал в этом облаке, и, кажется, ему было в нем по-своему комфортно. И не притворялся, точнее, не считал нужным. А женщины – существа проницательные.
Мы не могли стеречь его постоянно: заканчивались выходные, и мы возвращались в Москву. Думаю, он выпивал первый стакан прежде, чем машина Санчо покидала территорию дачного поселка. Наведываясь через неделю (чаще через две-три), мы заставали прежний натюрморт: зашторенная наглухо комната, вонь перегара, остатков пищи и нестиранного белья и наш храпящий друг – хорошо, если на постели, а не на полу.
Тетя Лена стремительно сдавала. «Ребята, сделайте что-нибудь! – взмолилась она однажды. – Я не переживу, но это ладно... Он сгинет, сопьется. Это неправильно. Ни одна любовь этого не стоит». Я тогда подумал, что вряд ли он до сих пор так убивается по Маше. Скорее, его давит ощущение собственной несостоятельности, которое вбила ему в голову теща в свой последний приезд.
Четыре часа спустя чисто выбритый, но худой и с нехорошо блестящими глазами, Костя осторожно вошел в нагретую воду озера и поплыл. Мы, лежа на берегу, не спускали с него глаз.
«Санчо, – сказал я. – Давай что-то делать». Саня лениво жевал травинку и молчал. «Нет, – сказал я, – теперь тебе отмолчаться не удастся. Я ведь знаю, ты что-то затеял». «Откуда? – спросил он, выплюнув травинку. – Я не говорил». – «Ты почти проговорился в прошлые выходные на дне рождения Леки».
Лека была нашей одноклассницей когда-то. Го д назад, на отдыхе в Анталии, Санчо столкнулся с ней нос к носу. Оказывается, оба они, каждый со своей семьей, жили в одном отеле уже три дня, но ни разу не встретились. Лека похорошела. У нее было двое детей (что почти не отразилось на ее фигуре) и муж – чиновник мэрии, сутками пропадавший на работе. Весь последующий год Санчо регулярно, дважды в неделю, днем в будни, наезжал к Леке – в миру Александре, Сашеньке – и славно проводил время. А две недели назад она пригласила Санчо на день рождения и очень просила, чтобы пришел «этот придурок Лекс Померанцев, который однажды в шестом классе после урока физкультуры заглянул в женскую раздевалку, когда я переодевала трусики». Странно: я этого случая совершенно не помнил. «Ты видел ее голой и, как джентльмен, обязан был жениться», – сказал Санчо, передавая приглашение. Увидев Леку, я понял, почему минимум дважды в неделю Санчо с великим трудом вырывается с работы и мчится к ней, рискуя, что кто-то узнает, либо внезапно нагрянет муж... А этаж-то одиннадцатый. Лично я с удовольствием бы снова посмотрел, как она переодевает трусики. Но это так, к слову. А на дне рождения своей любовницы Санчо, выпив, бил себя в грудь и вещал что-то о благих намерениях (дескать, «не корысти ради», а спасения погибающего друга для) и собственных титанических усилиях в этом направлении.