«И гадко на душе. Толя прав. Надо было сдержаться. Слова ничего не меняют. Решил уйти – уйди достойно. Что за мальчишество, кому ты что доказал? Они плевать хотели...»
Но в том и беда: сдержаться не получилось. Через два дня после его ухода она уже и не вспомнит о сегодняшнем разговоре... Зато и он не станет себя корить: почему промолчал? испугался? Расставаться нужно мирно, чтобы не аукнулось? А он не смог мирно – впервые не смог.
После трех Кувшинович вызвала его к себе. Как обычно, крикнула из приемной: «Кость, зайди!»
С полной папкой документов на подпись и визирование он вошел в ее кабинет, прикрыл дверь и остановился на пороге. Она смотрела на него со своего места: с любопытством и, кажется, с легким оттенком уважения.
– Заявление написал? – спросила она.
Он кивнул, подумав о том, что с этого дня может не говорить с ней вообще, а если все же придется отвечать на вопросы – то коротко.
– С какого числа?
Он молча подошел, вынул из папки и положил перед ней лист с заявлением. И отступил на шаг, боясь не ее, а себя: так хотелось ее удавить.
Она несколько секунд смотрела в текст, не видя; потом сосредоточилась, прочла, протянула листок.
– С открытой датой... Поставь: с двадцать четвертого февраля. Ровно две недели тебе придется отработать. Трудовое законодательство мы соблюдаем. – Ему не нравилось, как она говорит, что подразумевает; хотелось крикнуть: «Даша, на минуточку... Это не вы меня увольняете, это я от вас ухожу!!!» – С завтрашнего дня начинай передавать дела Валентинову... – Кто бы сомневался, подумал Костя. Первый лизоблюд. Все делал для того, чтобы меня побыстрее убрали, так стремился в замы к Кувшинович, а там, глядишь, – и в постель. – Не смей больше пить на работе, даже пива. Еще две недели ты получаешь здесь зарплату. После рабочего дня – что угодно, хоть с бомжами под забором, но в офисе чтобы никто тебя в таком состоянии не видел!
Он молча слушал. Она сделала паузу, махнула рукой:
– Оставь документы и пошел вон. Сиди тихо в кабинете и не вылезай, правдолюб хренов. В твоих же интересах...
До конца дня к нему воровато, то один то другой, заглядывали сотрудники его отдела. Жали руки, соболезновали. Откровенных, искренне сочувствующих среди них было наперечет. Говорились пустые, ничего не значащие слова. Никто не понимал, да и не хотел понимать, в каком потрясении пребывал он сам. Осознавая – подстава, очередной элемент дрессировки, – он все-таки ощущал себя виноватым и в глубине души воспринимал свое увольнение во многом не только как избавление, но и как наказание.
Вечером, по дороге с работы, потерял ключи и порвал пальто. Приехал домой совершенно обессилевший и больной. Оксана, к счастью, уже пришла. Он ввалился и сел по стене на пол здесь же, в коридоре.
Она заметалась, совала ему какие-то капли, градусник, начала раздевать. Он молчал, смотрел на нее глазами побитой собаки и вяло отбивался. Она отступила и села напротив – рядом, на пол. Ничего не спрашивала: терпеливо ждала, пока он сам начнет рассказывать.
На него вдруг с такой силой накатило ощущение случившейся сегодня трагедии, непоправимой потери, что стало солоно на глазах и очертания окружающих предметов поплыли.
– Я написал заявление об уходе, – сказал он придушенно и постарался не всхлипнуть.
Она пробормотала что-то. Он не расслышал и спросил:
– Что?
– Я говорю: наконец-то, – сказала Оксана. – Они пожалеют. Они чуть не угробили тебя. Ты выжег себя изнутри. Ни одна работа не стоит этого.
– Я не смог, – сказал он и все-таки всхлипнул. – Я сильный, но я не смог. Меня хватило только на пять с половиной месяцев...
– Это было как десять лет, – сказала она. – Я боялась за тебя. Зная тебя, я каждый день молилась, чтобы не случилось чего-то плохого. Нервы не выдержат, или сердце... Бог услышал и вразумил тебя.
– Маме не говори, ладно? – Он с трудом поднялся и медленно начал раздеваться. – Зачем расстраивать старушку...
– Она звонила. Сказала, целый день сердце было не на месте. Спрашивала, не уволился ли ты...
– Не говори ей.
Он уснул только в начале третьего в полной уверенности, что жизнь его в ближайшие месяцы кардинально изменится. Он еще не знал, как, но в том, что это произойдет, у него не было сомнений.
Был странный сон: абсолютно реальный, наполненный красками, запахами и звуками, построенный с логикой повседневной жизни – светлый и... удивительно безысходный. Проснувшись утром, он помнил его в мельчайших подробностях, в пять минут набросал на бумаге, сам не зная, зачем, а за завтраком обдумывал, к чему это могло присниться... Но так и не решил, к чему.