— Боже, — выдыхаю со стоном отчаяния, когда палец снова оказывается на моей нижней губы.
— Для тебя, да, — низким и хриплым голосом говорит парень, вновь прикладываясь к бутылке и допивая воду.
А потом делает то, что вышибает почву из-под ног. Языком обводит горлышко бутылки.
— Боже... Ты зачем... Зачем... Артур...
Склоняется к моему лицу и выдыхает, сверкнув глазами:
— Несёт от тебя омерзительно, Заучка. Дешевкой.
— Ч-ч-ч-его? — заикаясь, спрашиваю я.
Вместо того, чтобы ответить, парень склоняется ещё ниже, носом касается беззащитной шеи, с шумом втягивает запах. Кривится, бросается пустую пластиковую бутылку мне на колени, неспешным шагом покидает актовый зал.
Я в полном непонимании, чувствуя себя абсолютно беспомощной и ничтожной, смотрю на пластик. На глазах закипают слезы. Почему его слова всегда так сильно цепляют? Почему всегда настолько больно?
Я поднимаюсь с кресла, намереваясь пойти в туалет. Но слышу голос Ольги Петровны, которая обращается ко мне:
— О. Ульяна. Ты ведь вокалом занималась. Давай, поднимайся на сцену.
— Нет, — я говорю так тихо, что женщина точно услышать меня не может. — Я не могу, — отрицательно мотаю головой.
— Оленька Петровна, я не горю желанием слушать блеяние этой паршивой овцы, — со смешком выкрикивает Маша. — Просто сдохну от тоски.
— Может, тогда ты, Маша, меньше проблем доставлять будешь, — грубо отвечает классный руководитель. — Ульяна, выходи на сцену.
Я подхожу к женщине, чтобы в лицо сказать, что петь я не люблю. Иду между рядами, смотря под ноги, но это не спасает. Ловко представленная подножка заставляет упасть на карачки.
— Ай, больно ведь! Смотри, куда идешь! — слышу громкое восклицание. — Да, вид всё такой же жалкий. Вот-вот платье на жирной заднице треснет, — Маша сегодня особо зла. — Бабкины панталоны мохнатку никак не скрывают. Эй, Учкина-Заучкина, тебе мамашка никогда не говорила, что за собой ухаживать нужно?
Я отталкиваюсь руками от пола, твёрдо встаю на ноги. Поправляю юбку платья, оборачиваюсь к Маше и смотрю в красивое лицо, которое исказилось от ненависти. Чёрной и пожирающей ненависти ко мне. Отшатываюсь. Я ничего не сделала ей, чтобы в мою сторону были направлены такие эмоции.
— Извини, я не видела твоей ноги, — шепчу покаянно.
И торопливо опустив голову, иду к сцене, где стоит Ольга Петровна и никак не реагирует на разыгравшееся представление.
— Ольга Петровна, — в кулачке сжимаю подол своего платья, — я не хочу выступать.
— А меня не волнует, Учкина. Ты будешь выступать. Ты учишься в этой гимназии по квоте, поэтому будь добра — вкладывай сюда хоть что-то. Твоя мать ни копейки не дала.
— Но... — я от неожиданности начинаю заикаться.
— Не запрягли. Вот текст песни — иди на сцену, — грубо вручает планшет с прикреплённым к нему листом бумаги.
Глаза нещадно щиплет. Мне так плохо, что кричать хочется. В этой школе нет ни одного человека, который относился ко мне бы нормально. Будто я отброс общества. Хотя для них, детей богатых родителей, я — девочка попавшая в их школу совершенно случайно — таковой и являюсь. Отбросом. Не человеком.
С трудом переставляя ноги, поднимаюсь на сцену. Беру с колонки микрофон, смотря в лист, читаю текст песни. Слова плывут перед глазами из-за слез. Я быстрым движением руки смахиваю их.
— Я включаю минус, — громко говорит Ольга Петровна.
Я беспомощно и жалостливо смотрю на неё, надеясь, что она передумает. Попросит кого-то другого. Но классный руководитель только бровь выгибает и руки на груди складывает. Минус играет, а я не могу выдавить из себя ни одного слова. Я будто онемела.
— Учкина, время не резиновое. Телись быстрее.
Её колкая фраза сопровождается взрывом хохота. У меня вдруг живот сводит, голова начинает кружиться. Я пошатываюсь, делаю два шага вперёд, а потом три назад. Вижу, как стремительно быстро приближается пол. Боже, нет. Темнота накрывает, веки смыкаются.