– Всех сегодня угощаю, всех! – хорохорится Петрович и тащит из кармана смятые рублевки и трешки,
Павильон наполняется вмиг – весть в награде Культыгана облетела окрестности до самой Инвалидки и дальше, до Тимирязевки. Удивительная беспроволочная связь существует в барачной округе. Ни у кого и телефона нет, но любая новость пронизывает барачные стены со скоростью радиоволны. Петровича окружают, усаживают и уже что-то кричит ему в ухо невесть откуда взявшийся Минометчик, Матрос помогает Марье Ивановне разносить стаканы и раскладывать салат, И все рады чрезвычайно, что не забыты они, шалманные, пред Отечеством, помнят их, ценят и награждают.
– Ах, шалопаи, ах, сукины сыны! по-детски радуется Инквизитор, принимая поднесенный от имени Петровича стаканчик и закуску.
Хлопает без конца дверь в «Полбанке»: пользуясь тем, что Петрович всех зовет и угощает, а Гвоздя, который чужих не любит, сегодня нет, в павильон набегают и случайные, и те, кого обычно здесь не жалуют, – рыночные прилипалы, имеющие верный нюх на то, где можно надармака выпить и закусить. Да и редкое больно зрелище: Петрович-культыган раскошеливается, мужик прижимистый и себе на уме, который пустых трат и похвальбы не любит. Деньги – вся дневная выручка, от которой большая часть должна пойти в оплату мастеров, – лежат перед именинником кучкой презренных грязных бумажек, и любой желающий может взять сколько надо и отнести Марье Ивановне, чтобы получить, чего душа просит. Или просто попросить у хозяйки в счет Петровича, Таковы правила выставона в «Полбанке»… Уж коль взял на себя вечер – вытряхивай карманы на стол.
– Петрович! – кричит Сашка-самовар, уже изрядно охмелевший от пива, – Ты теперь наш брат – орденоносец, держи марку на Инвалидке высоко.
– Вообще торговать брошу, – навзрыд тянет Петрович, у которого от общего внимания и веселья голова идет кругом. – Уйду из сословия.
– Ну, это ты зря, – бросает через головы Сашка. – Семью кормить, на зарплату не потянешь.
– Неудобно теперь.
– А мне удобно? Я вон орденов просто не надеваю, зачем мне? Сам как орден.
К Димке за стол поднабралось народу – он причастен к событию, каждому хочется потянуться своим стаканом к бенедиктиновой зелени Студента, перемолвиться словцом, Инквизитор сияет: больше всего на свете он любит этот разгорающийся галдеж, хор павильонный, когда грудь и душа – все нараспашку, когда хочется сказать о самом наболевшем.
Крик стоит – не поймешь, кто и откуда базлает.
– Студент, а вот боевые подвиги военных поваров опиши. Тоже несправедливо получается. У нас знаешь какие потери среди поваров были? Ползешь с наплечным баком на горбу – весь на виду. – То минометом накроют, то снайпер. А в стихах или рассказах – все больше смешки про нашего брата. Бывало, за неделю пятьдесят процентов убыли. Повар на передовой – фигура: повоюй без горячего…
– Это он верно говорит. Иной раз мерзнешь в окопе – не так жинку родную, как повара вспоминаешь, Глядишь – ползёт, голубчик.
– А бывает, бежишь – дырку тебе в баке сделают, горячее на шкуру льется, а остановиться, снять нельзя. Сразу ухлопают.
– Ты, Студент, вот чего. Мне насчет пенсии. Написать. По вопросу о кормильце. Сыну восемнадцать было, убили его на Ржевском направлении, Бои известные: два года там толклись. Все высотки, речки – неудобно было освобождать…
– Ты ближе к делу, Пантелеевич. А то всякие компромиссы рассказываешь.
– Ты без этих слов, я по делу. Отвечают на вопрос пенсии за сына: не полагается, он еще не был у вас кормильцем. Не зарабатывал, молод слишком. Спрашивается; а убить не молод был? Напиши, Студент, покрасивше. Хоть и пенсии не дадут, а чтоб был документ, какой он молодец был, сынок-то! Получше напиши!
– Студент, а мне жалобу на фининспектора напиши – кожу отобрал и инструмент: рантмессер, молотки, ножи. Теперь как я народу заказы обеспечу?
Димка смотрит в худое, испитое лицо Митьки-сапожника, усевшегося за стол. У него вечные нелады с фином, но каждый раз, после очередного изъятия материала и орудий труда или после получений желаемой «двухсотки» [4], он на пустом месте разворачивает свою лавочку – мастер он классный, и если сам не добудет чего, то заказчики принесут. За Митькой еще десяток лиц – и всем он, Студент, нужен сегодня, у каждого есть дело. Но как он может помочь всем им – ведь не семи пядей во лбу.
– Да ты, Митька, уж пиши не пиши, прощайся с рантмессером, – гомонят добровольные Димкины консультанты. – Чего отдал руками, не выкатишь ногами.
– Я не отдавал – сами взяли.
– Новое найди. Ты ж солдатом был. Солдат что багор – где чего зацепил, то и понес.
– Нужда ум родит!
Посетители «Полбанки» сами лучше Димки знают, что писать и куда, но Петрович еще раз подтвердил, что у Студента легкая рука, и целый поток просьб и советов выливается на него.
– Бросьте вы, хлопцы, мелочиться. Пенсии, ордена. Такие дела – не до нас. Восстанавливать хозяйство надо, а тут эти американцы пугают. Ты, Студент, американцам отпиши, Трумэну этому заядлому, – мол, наш шалман на бузу не возьмешь. И покрепче!
– Это дело. Чего не написать…
– А вдруг ответ пришлет?
– Пришлет, как же. Мы ему как собаке бубен.
– Тоже, братва, не задирайтесь. Атом – не шутка, от Японии одна пыль пошла.
– Ладно, пыль. Авось. Умереть страшно сегодня, а когда-нибудь ничего.
– А ты умирал?
– Умирал бы, так не сидел тут, в «Полбанке».
– Да? А я вот сижу, хоть и умирал. Один раз на расстрел вели, другой раз на виселицу.
– Ну и как было?
– Да ничего особенного. Как вели вешать, одна мысль была: не изгадиться бы перед смертью от страха. А страшно – кишки выворачивает. Не все выдерживают.
– Все равно не перед смертью, так после изгадишься. Это уж обязательное дело,
– После – ладно. После медицина одна. А до этого позор. Я за всех партизан был ответчик.
– Выдержал?
– Не знаю. Бомбардировка началась. Ты, Студент, будет время, послушай меня. Может, чего возьмешь для памяти интересного. Жалоб у меня нет, жизнь нормальная, просто так возьми, чего хочешь, из жизни.
– Ты, Студент, напиши про сегодняшнюю жизнь. Не знаю только куда. Но продернуть надо. Много народу начало барахлом обрастать.
– Особенно чужим. Кому хлебца не хватало, тот последнее снимал с себя.
– Без барахла тоже не проживешь. Я вот шифоньер приобрести хочу. На склизкую мебель потянуло. Из досок у меня и так есть, хватит. Всю жизнь на досках.
– Того хочется, от чего колется. Много очень к рукам прилипать стало. Когда нас били, о барахле не думали, а как победили, так кинулись обживаться. А я так скажу – победу не зря в виде бабы с крылышками рисуют – видел в музее. Гляди – улетит от тебя, если кудряво заживешь.
– Ты эти речи брось, нам это ни к чему.
– А верно: в первые дни били нас – и каждый светился, какой он есть. Потому что без начальства, без приказа любой виден насквозь. Сам себе хозяин был – хошь беги, хошь под танк с бутылкой кидайся. Когда круто в руки взяли – тут легко героем стать.
– Умирать героем да на людях нетрудно, верно. А вот когда один да никто не глядит… В сорок первом потому и тяжко было…
– Много, пока воевали, в тылу деляг развелось.
– Блатовство не баловство, уцепился – выжил.
– Ты, Студент, напиши, чтоб бандажей побольше наделали. Много народу стало с грыжей. Войну на горбу несли, известно.
– Это точно, возьмешь на руки снаряд, а в ем семьдесят пять кил.
– Вот те и кила!…
– Снаряд в пушку, а кила…
– Ох-хо-хо-х!…
Ржут у Димкиного столика. Таков закон этих солдатских бесед – с чего бы ни начиналось, хоть с проблемы гроба, все равно настает минута, когда тонкие стены шалмана сотрясет раскат хохота. Даже Арматура скривил рот в улыбке.
Инквизитор тоже заливается вместе со всеми своим дробным тонким смешком.
– Черти, черти! – восклицает он. – Ох, недолго будут жить ваши шалманы. Закроют их, к чертовой бабушке… Будете по подъездам собираться, по подвалам.