Димка, кажется, понял замысел бывалого парня Мишки – взорвать длинношинельного мужика, вызвать его на ссору. А за ссорой всегда следует мир.
Но этот не поддается.
– Покажите продукцию, – указывает он на горн. – Также пути реализации, источники снабжения, откуда взяты орудия производства.
Всем своим языком он доказывает, что принадлежит к иному миру, где даже речь другая, так что лучше им подчиниться, не связываться.
– Продукцию сейчас покажем, – единым выдохом выбулькивает Валятель и, подойдя к опоке, поднимает сколоченный из двух половинок тяжеленный ящик с песчаной смесью, бьет им о чурбан. Здоровенный парень Мишка. Ящик разлетается, горячий песок брызжет и ссыпается на пол, и из глубины является алюминиевый, мертвенно-белый, в струпьях металла «Инвалид». Мишка, обжигая ладони и морщась, ставит свое произведение на короткие ноги-обрубки.
– Что это? – спрашивает фин, морщась от напряжения.
– «Инвалид». Скульптура.
Фининспектор встает, путаясь в шинели, и осматривает отливку со всех сторон.
– На человека не похож, – говорит он твердо.
– По-моему, похож, – пыхтит, как рассерженный еж, Мишка, – но именно похож – как инвалид на человека.
Фин мучается, пытаясь найти определение.
– Вроде мясорубка?
– Если б мясорубка, ты бы мне пришил изготовление бытовой техники, – продолжает хамить Мишка. – Хотя именно мясорубки-то сейчас и нужны. Но это – скульптура. Для моего личного пользования.
– Скульптура?
– Ну да. Но не та, что продается на рынке. В предметы художественного промысла ты ее не запишешь. Кто это купит, а? Не Мефистофель с рожками, не кот-копилка, не гипсовая барышня с титьками. Вот еще, смотри…
Он извлекает из-за досок «Раненого» и «Пулеметчика». Отполированные и покрытые сохранным лаком, они серебрятся в свете беспощадной голой стосвечовки. Рот у раненого, раздвинув сплошные бинты, зияет темным провалом. Пулеметчик выгнул овальную спину, неприметно превращаясь в свое оружие, словно выливаясь в невидимый полет пуль. Димка как будто бы начинает сейчас понимать замысел Валятеля. Да, девушку с победным автоматом над головой, раз увидев, выбросишь из памяти, а это – не забудешь, это будет сниться. Чего Мишка и желает.
, – Ну что, годится это для реализации? – спрашивает Мишка и стирает пузыри с намокшего бинта.
– Вроде нет, – неуверенно отвечает фин. – Не похоже.
– Вот так же и худсовет думает, – говорит Мишка. – Бери, пиши: обнаружена продукция, для сбыта и реализации не предназначенная… Пиши, пиши!
Фин сует карандашик и коробочку-слюнявку в крепления и захлопывает свой прекрасный планшет довоенной еще, настоящей кожаной выработки.
– Ладно, – говорит он Валятелю. – Выскочил.
– Выручил меня художественный стиль…
– Но все равно вашу лавочку прикроем, – со сдержанной угрозой продолжает кавалерист. – Налоги с нового года увеличатся. А у вас тут еще эти – станки с электроприводом.
– Они и от ноги будут работать. У меня их две.
– Все равно. Не выдержит ваш Петрович. А то создали, понимаешь, целую артель. – Он бросает взгляд на Димку. – Незаконные приработки.
– Почему незаконные? Не сами, что ль, работаем?
– Сами не сами, а частный сектор. Распустились за время войны. Особенно на этой Инвалидке. Ликвидируем, будь уверен.
Мишку только заведи! До чего же это был, наверно, горячий на разговор малый – когда челюсть хорошо ворочалась, не на шплинтах, и язык был не укороченный, и зубы на месте, и мокрые бинты не мешали.
– Ликвидаторы! – машет своими ручищами Валятель. – Взялись, а? Как будто мы не для людей стараемся. Да эта кустарщина в войну знаешь как выручала всех! Потому и разрослась Инвалидка, что людям была нужна. Частный сектор – это кто наворовал! Кто иголок где-нибудь в Германии натырил чемоданами, а потом на них миллионы нажил. Или там сульфидина набрал втихую в аптеках и на болезнях нажился. А мы – мозолями, мы живым делом и не по своей охоте занялись.
Фининспектор оборачивается уже на выходе. Он стоит в дверном проеме, явно любуясь своей строгой статью и подражая кому-то: в длинной, почти до пят, шинели, военной фуражечке, неподкупный и суровый страж порядка.
– Инвалидов разместим по, учреждениям, – произносит он строго, как будто его маленькая районная власть распространяется на необъятное пространство. – И буржуазное предпринимательство к ногтю. Развели вокруг. Куры, кабанчики, козы, даже коровы. Видно, слабый налог. Частный элемент – и где? В столице! Позор!
– Ха! – кричит Валятель сквозь душащую его мокроту, фыркает, как морж, откашливается. – Ха! А ты когда-нибудь кабанчика выкармливал, ты теленка вырастил, а? Ты этого труда хлебнул, когда вставать ни свет ни заря, когда ни отпуска, ни продыха, потому что оно живое и требует тебя ежечасно? Ты в землишке поковырялся не разгибаясь? Да эти бабки, что на рынке сидят, на своих кастрюлях со щами, они знаешь сколько народу подкормили, а? Ведь на Инвалидке ты за рублик можешь миску горячего похлебать, да еще с мясцом! Это тебе что, в убыток, для такого тощего, как палка? Дешевле мороженого, заметь! А ты, может, или я, мы этими щами живы. А ты бабке в карман глядишь – и все тут!
Фининспектор все еще высится в дверях. Видно, у него не первый спор с Мишкой, и сознание того, что этот парень изуродован пулей в то время, как он, налоговый работник, носит лишь свою довоенную болезнь, призывает к снисходительности, даже, может быть, к желанию вернуть этого заблудшего на истинный путь.
– Несознательность! – чеканит фин. – Не понимаешь ты, что у меня политическое дело, государственное, а не просто контроль. Читать надо труды или просто газеты. Сельское хозяйство скоро переведут на промышленную основу. Фермы будут – как цеха. На полях сплошная автоматика. Все население будет – как рабочие. Всем – одинаковое вознаграждение. Жить в агрогородах, а деревни с этими личными сараюшками, с частнособственническими остатками – под корень.
– Было, уже было! – взрывается Мишка. – Мечтать легче, чем справиться с бедностью. Ты сам-то давно из Москвы выезжал? Деревню видел? Какие агрогорода? Откуда?
– Да, надо мечтать, – отвечает фин горделиво. – Мечтать! Ты, фронтовик, погряз в этом хламе!… – Он указывает на станочки, поделки, опоки. – Ты в рубликах этих потерялся. Ты думаешь, мне легко на четыреста восемьдесят в месяц, а? Да меня бы эти частники озолотили бы, стоит глазом моргнуть. Но – держусь!…
Он продолжает почти проникновенно, делясь с Мишкой своим, выстраданным, снизойдя к его темноте:
– Трудно! Да, трудно, фронтовик! Мечта меня держит! Через несколько лет зальют всех молоком, а щи – пожалуйста, в кубиках. Растворил – аромат, все необходимые вещества. Да что угодно будет. Все! Разве бабки это обеспечат? При чем здесь бабки? Отстал ты от времени, отстал!
И уходит, аккуратно закрыв за собой дверь.
Мишка машет руками, как крыльями.
– Ну расписал, ну расписал! – со свистом и бульканьем бросает он. – Вот тип. Экспериментатор! И ведь действительно для себя ничего не хочет, а только лучшей жизни для всех. И откуда они знают, как народ хочет жить? Как можно по теории рассчитать, как пойдет жизнь, по какому руслу? И это он про сто восемьдесят миллионов, самых разных, со своими языками и навыками. Да ты сначала хоть один райончик возьми и проверь, можешь ли райскую жизнь наладить и захотят ли этого люди? А если, скажем, этой бабке нравится щи варить и людей кормить, если ее не только рублик манит? Да не хочет она твоих кубиков, не хочет!
Валятеля уже не остановить, завелся.
– Мертвечину ненавижу! Это он не русские, это он немецкие порядки хочет завести. Всех нельзя, как на конвейере, выравнять, а инвалидов с глаз убрать. Нельзя сделать из жизни стерилизатор. Мы народ одухотворенный, кипящий. Мы фашистов с их железным порядком тем и побили, что вскипели и себя ни в чем не щадили. Такие мы… Всегда были у нас и юродивые, и калики перехожие, и Левши тульские, и Ермаки, и Хабаровы… Всех причесать, всех на конвейер поставить – порядок, может, и появится, а душа исчезнет, живая жизнь. Левша выродится, а Ермак с портфелем станет на службу ходить. Среднестатистический русский – это чучело. Знаешь, что такое энтропия? Стремление к энергетическому уравновешению, и конечный результат – гармония, полное спокойствие, тепловая смерть! Когда энергия иссякает, нет перелива тепла, нет движения. Вот такие фины и хотят теперь, когда иная жизнь, не военная, взять верх и всех причесать под свою гребенку. «Запретить, обложить». Мы народ непохожий, плохой ли, хороший ли, а непохожий. Тем живы. Вольностью, разбегом. Мы в войну это хорошо поняли – что такое русская душа. Недаром про Александра Невского заговорили, про Кутузова, недаром в колокола стали бить. Да у нас вечно арестантикам в праздник лучшие пироги пекли, любых сиромах