И как он, посол, не оценил того, что сделала мать. Живя меж двух огней, она сумела спасти не один десяток жизней. И если убитый враг в зачет бойцу (да каждый ли убил хоть одного фашиста?) то спасенный свой – он что ж, легче на весах заслуг? И каково было матери после войны, когда разлетелись по фронтам, по домам свидетели того, что она сделала? А может, и погибли? И она осталась наедине с этой чертовой графой об оккупации? И она тоже, ждет, чтобы Димка хоть когда-то восстановил справедливость, оправдал ее побег к отчиму под крыло? А Голован? Уверенный, бесстрашный, все понимающий подполковник – он тоже ждет чего-то от Димки? И та санинструкторша, юная и красивая, растаявшая в облаке пламени и дыма, она тоже ждет? Где-то там, в неведомых краях, она тоже считает Димку послом?
– Миш, – спрашивает Димка. – Ты когда-нибудь видел, как огнемёт убивает? У нас их не было.
– Огнемет – это больше в городских боях, – кивает Валятель.
– Страшно?
– Да как тебе сказать… Все – страшно. Но огнемет… раза два видел. От тяжелого огнемета температура сразу жуткая. Не в том дело, что человек горит. Это и возле керосинки может случиться. А от огнемета тело мгновенно оплывает. Ведь жировых тканей в человеке много. И все это как будто растворяется… Масса такая. Желе. Это не просто рана. И не просто смерть. Это еще унижение человека. Превращение в ничто, в химическую формулу. И еще – пар от воды. Аш-два-о…
Димка обхватывает голову. Он не хочет думать об этом, не хочет воображать, но он должен это себе представить, если он посол, если он хочет донести правду, а не просто героическую легенду. Юная сестренка, которая бросается навстречу красавцу капитану, возлюбленному, и сталкивается с летящим облаком огня.,. Может, у Голована и портрета ее не осталось, а память хранит только это – мгновенное превращение юного и любимого существа в ничто. И живет он теперь, в новом преподавательском доме с лифтом и газом, полуседой подполковник, и на него засматриваются и студентки, и лаборантки, и официантки, и доцентши кокетничают с ним. И непонятна им его отчужденность, замкнутость, неумение слиться с новой, бурлящей, дающей столько радости жизнью. Но Студент, он знает – и какая же тяжелая у него, Димки, должна быть ноша – знать и понимать этих людей и нести их беды с собой навсегда – туда, в неясное, но, очевидно, прекрасное, заманчивое, искрящееся будущее.
Димка смотрит на Валятеля как на брата. Они словно повязаны кровной клятвой перед строем фронтовиков.
– Холодный чай, – говорит Валятель. – Видишь, Дождались. Да, забыл. Ты знаешь, в Москве решено небоскребы строить. Только красивее американских, в традиционном стиле, и будут они называться – высотные дома. Здорово!
Днем, в работе, беспокойные мысли отлетают, подобно витой стружке, вьющейся под стамеской. Димка уже овладел начатками столярно-токарного дела и может всерьез, помочь своему другу. Выточив на станке бочоночек с выпуклыми боками, он малой циркулярной отрезает верхнюю часть на крышку, а в большей половине начинает выбирать полость. Постепенно под его руками рождается круглая коробейка, и даже самое сложное – расчет с помощью штангенциркуля сделанной в виде грибка крышки, которая должна закрывать полость плотно и одновременно без усилий, – даже этот расчет стал удаваться Димке. Липа – дерево отзывчивое, мягкое, нежное дерево, созданное для резьбы, для иконостасов, для люстр, выкрашенных под бронзу или позолоченных. Иногда, для собственного удовольствия, Димка пробует с помощью штихелей нанести на бока коробочки-бочонка нехитрую резьбу, медведика с поднятой лапой или цветок с извилистым стеблем. Димка даже кряхтит от удовольствия, подумав, что вот будет стоять такой бочоночек на комоде у какой-нибудь бабки и простоит долгие годы, переживет, если не выбросят, как хлам, многие поколения и будет напоминать о безвестном мастере. В то время как Валятель занят разметкой и раскраской, Димка, высунув язык от напряжения и увлеченности, старается над своими бочонками. Трудно, очень трудно руками смастерить даже простую вещь. И очень странным кажется в эти минуты Димке, что люди, которые могут делать эти и куда более замысловатые штуковины, так ценят способность складывать слова в строчки, рифмовать их или просто складно и логично выражаться. Видно, очень давно разошлись эти два искусства, и настолько далеко разошлись, что сблизиться им теперь нелегко. В работе все дальше отступают Димкины тревоги, иные мысли витают в голове, но к вечеру появляется Петрович, неся с собой дыхание Инвалидки. Он, припадая на деревянную свою ногу, быстро обходит углы и наметанным торговым глазом определяет количество сделанного. Роется в стружках и осматривает мешок.
– Рублей на триста, пятьдесят, – бормочет он. – Это если вернуть за работу сорок процентов, да Афанасьичу за место, да…
Он шепчет и закатывает глаза, делая необходимые подсчеты. В уме он научился считать хорошо. Петрович знает, что лучше всего вести рыночные дела без бумажек. Бумага становится документом, ее к делу пришить можно.
Успокоившись, Петрович садится за стол и начинает растирать иззябшие ревматические свои колени.
– Опять ты без кальсон ходишь, Петрович, – упрекает его заботливый Валятель.
– Опять, милый, опять. Не могу… Как надену кальсоны, так кажется, сейчас расстреливать поведут.
– Да кто же тебя расстреливать будет, Петрович?
– Не знаю. Только видел, что – факт – в кальсонах расстреливают. И в кино, и так… Пробовал надевать – не могу, страшно. Ватные штаны – другое дело. Ватные нужно…
Димка решает взять быка за рога.
– Петрович, – говорит он. – Тут Гвоздь сегодня был.
– Ну? – беспокоится он. С Димкой у Петровича много забот. Он в последнее время ни в какие серьезные столкновения с урками не вступал, и ему не по себе. Димка понимает это и решает схитрить, чтобы выудить у Петровича то, что нужно.
– Надумал он что-то учинить с Чекарем, а мне не говорит.
Культыган морщится, растирает свое личико, отчего еще ярче становятся красные прожилки.
– Ну, Гвоздь знает… Он спец.
– Не уверен, не уверен, – раскачивает Петровича Димка. – Говорит, он до Нового года справится с Чекарем.
Петрович задумывается. Постукивает протезом.
– Только у него может ничего не выйти, – продолжает Димка. – Не пойму я, что он удумал…
– – Да, дело трудное, – соглашается Петрович. – Эх, переждать бы еще, переждать, урок-то меньше становится, прибирают их, видишь ты, к рукам. Развелось в войну, паразитов.
– Надо мне срочно уехать. Далеко.
– Вот-вот! – вскидывается Петрович. – Это ты правильно разметил. Потом объявишься – и все забыто,
– Может, этих урок еще лет десять будут прибирать, – мрачно бурчит Валятель. – Ты, Петрович, от клопов знаешь средство – «Три шарика»?
– Новое? – подсказывает Петрович. – Можно наладить дело? Сейчас от клопов сильно люди нуждаются.
– Новое, – У Валятеля жмурятся, искрятся темные глаза. – И верное средство.
– Ну-ну?
– Одним шариком по дивану стучишь. Клопы начинают вылезать, ты подставляешь второй шарик. А потом, как вползет на шарик, третьим шариком сверху стук – и готов. Наверняка насмерть.
– Да ну тебя! – машет рукой Петрович. – Я всерьез.
– Так вот и урок не скопом же будут выводить, керосину такого на них нет.
– Петрович, я серьезно, – не теряет нити разговора Димка; – Если Гвоздь надумал что-нибудь опасное, я лучше уеду.