Потом я почувствовал, что во мне поднимаются мысли, медленно, постепенно, подобно грязно-зеленым пузырям на болоте, и я видел глубоко внизу, на самом дне, исполинское море древних вьющихся растений, в которых я запутался и никак не мог освободиться.
Все во мне взывало к мести и преступлению.
И вот однажды вечером снова, шипя, стали всплывать болотные пузыри, и адский дым снова вползал в мое сердце. Мозг мой запутывался все крепче и крепче в змеевидные стебли древних, коварных болотных растений. Временами я ничего не видел пред глазами, все кружилось и плыло вокруг меня в коричневых туманных кругах; временами я слышал у себя в ушах дикий стон, гул, как будто в мозгу лопнули один за другим все кровеносные сосуды, и кровь разлилась по серому корковому слою, проникая во все складки, во все углубления.
Потом я снова увидел пожар миров в кровавом отражении неба и разорванную самку аиста на лугу.
Я вдруг вскочил.
Она также вскочила в диком страхе.
Я видел пораженный ужасом взор, видел блеклую бледность ее лица, мой взор впился в ее взор, я увидал черную, бездонную пустоту, и потом услыхал в себе крик убей ее!
Это кричало так страшно, что я как будто оглох; осталось лишь одно ощущение — ощущение, как если бы необъятные туманные кольца сжались в гигантские кулаки, и потом я почувствовал совершенно ясно, как волевой импульс перешел в мускулы, и я поднял обе руки вверх, как бы для удара, который должен был все разрушить, все втоптать глубоко в землю.
И вдруг я почувствовал что-то блестяще обнаженное, но не глазами; это было вокруг сердца, холодное, блестящее, светящееся. То не было нечто телесное, принадлежащее этому миру; казалось, что-то невыразимо мягкое, льющееся во мне прикоснулось к чему-то родственному.
Я чувствовал ее.
Я вдруг пришел в себя, я трепетал и дрожал, руки мои были вытянуты и лихорадочно блуждали вокруг, я ясно видел, как ее образ выплывал из вертящегося тумана.
Она еще стояла здесь, по теперь она расставила руки и с насмешливым, циничным взором, с язвительным смехом, крикнула, взвизгнула мне: да, задуши, задуши же меня!
Безумная ярость охватила меня, я схватил ее железными когтями, таскал, волочил ее по мастерской и потом с хриплым визгом, который прозвучал у меня в ушах, как хряск раздавленного фарфорового черепка, отбросил ее от себя, как связку негодных тряпок.
И тут-то из угла я встретил взор широко, неподвижно раскрытых глаз, который, казалось, вырывался из ада глухой, бездонной силы, взор, в котором задыхалась вся отвратительная, подстерегающая, скрыто-коварная ненависть рабского бессилия.
И она отомстила. Я был свидетелем того, как она в моем присутствии грубо желала его. Я видел это, я был свидетелем, и мужчина во мне истекает кровью.
Да, она мстит еще и теперь. Я все еще вижу солнце на истекающем кровью небе, я все еще чувствую ее вокруг себя. Она стоит здесь, позади моего стула, она наклоняется надо мною с насмешливым язвительным хохотом, она, как привидение, ходит около легкими, злобными, неслышными шагами. Я слышу ее снаружи, я вижу ее в дверях! Я слышу ее голос, она всегда здесь. Стоит мне обернуться — и я вижу перед собою черную пустоту, черный ад ее ненависти.
Я стою на улице.
Около газового фонаря играют какие-то странно зубчатые, черные, угловатые тени ночи.
Тебе жертва, о, новый бог: ты, бог молчания и ночи!
Я стою на улице. А за тобой, моя больная, стройная серна, слышу я, крадутся пьяные шаги, и в моих ушах шумит отдаленный, глухой стук колес.
Там — передо мной в бесконечной, бесформенной массе какое-то уродливое черное исполинское животное: бог моей тени, бог моего молчания.
Глупость! Моя собственная тень.
На улице большая лужа; серебрясь и в тихом покое лежит на ней, с раздвинутыми пальцами, белая исполинская рука электрического света.
Боже, зачем исполинская рука покоится на луже?!
Рука божества на луже жизни — как тяжело она покоится, как широко растопырила пальцы!
А вот подле стоит рабочий со страшной дубиной и бьет по ней, так что брызги грязи разлетаются далеко кругом и пачкают мне лицо.
Убьет он, в конце концов, руку с широко растопыренными пальцами?
Если бы он это сделал! Если бы я мог собственными пальцами схватить свою жизнь, вонзить свои собственные зубы в ее колеса!
Покой — тишина.
Теперь по набережной.