Работаем. Раненые продолжают прибывать. Часть приходит самостоятельно, некоторые — с оружием. Кульчицкий отбирает винтовки и гранаты.
— Нанесли бонб! — ругается в коридоре. — Еще лазарет подорвут!
Оружие он складывает в кладовой. Раненые подавлены. Говорят, что «герман жмет», и фронт может не устоять. Оперируем. Ранения большей частью от шрапнели, много слепых ран. Разрезаю, достаю пули и клочки материи, иссекаю поврежденные ткани, бинтую. Карлович занимается тем же. Едва убедил его не зашивать раны, наоборот, расширять для оттока гноя.
— Огнестрельное ранение стерильно! — убеждает он. — Если не слепое, конечно.
Заблуждение этого времени. И у нас было. Скольких жизней стоило!
— Пуля пробивает мундиры и заносит в рану грязь, — говорю ему. — А еще нитки и клочки одежды. Не все удается удалить. Нельзя шить! Надо оставить для дренажа.
Прислушался, заодно ускорили обработку. К полудню раненые кончились, новые перестали приходить. И канонада стихла.
— Не дай бог, немцы прорвались! — говорит Карлович, его это тревожит.
— Попадем в плен? — спрашиваю.
— Хуже! — морщится он. — Помните Новоселки?
Кручу головой.
— Ах, да, память не восстановилась, — кивает он. — Хорошо, что университет не забыли. Эта история прогремела. В Новоселках стоял лазарет Красного Креста. Наступая, немцы его захватили. Раненых и персонал закололи штыками, сестер перед этим изнасиловали. Наши отбили Новоселки через несколько часов, поэтому и узнали.
Знакомый почерк. Не Гитлер создал в Германии нацизм, он имелся и до него. Лагеря смерти для русских военнопленных появились еще в Первую Мировую. В Великую Отечественную пилоты Люфтваффе рьяно бомбили санитарные поезда и машины, артиллерия стреляла по госпиталям. Медсанбаты, выбирая место расположения, первым делом думали о маскировке, потому что «просвещенные» европейцы убивали раненых и медицинский персонал с садистским восторгом. Через поколение их потомки будут учить нас гуманности…
— Кто бы мог подумать? — вздыхает надворный советник. — Культурная нация — Гейне, Вагнер… И такое зверство!
Знаем мы их «культуру»! Нахлебались.
— Даст бог, пронесет…
Не срослось. Во второй половине дня к лазарету прискакал солдат — на лошади без седла. Без фуражки, глаза безумные. Мы как раз с Карловичем были во дворе.
— Бегите! — закричал солдат. — Немцы идут!
— Где? Далеко? — попытался узнать я.
— Там! — указал он за спину и унесся.
Я глянул на Карловича. Лицо его посерело.
— Валериан Витольдович, уходите! — выдохнул он. — Берите персонал, ходячих больных и прячьтесь в лесу. Дай бог, удастся.
— А вы?
— Остаюсь с тяжелоранеными. Я врач.
— Я тоже.
— Зачем вам умирать? А я стар.
— Поздно, — сказал я, указывая рукой. Из леса на другой стороне луга выезжали всадники. Хорошо были видны серые мундиры. В русской армии они цветные или защитные.
— Пропали! — выдохнули за спиной.
Я обернулся — Кульчицкий. Лицо белое. Решение пришло мгновенно.
— Твои люди могут стрелять?
— Нет, ваше благородие! — замотал он головой. — Их этому не учили. Санитары.
— Слушай меня! Ворота запереть на замок! Подогнать к ним телеги без лошадей — вон несколько стоит. Все оружие, что принесли раненые, туда!
Смотрит на меня изумленно.
— Живо! Бегом марш!
Кульчицкий испарился.
— Валериан Витольдович! Что вы задумали? — забеспокоился надворный советник.
— Николай Карлович, идите в лазарет! Прикажите оттащить койки от окон. Раненые могут пострадать от осколков стекла. Все спрятаться за глухими стенами. И молиться.
Бегу в бывший бальный зал. Здесь уже суета — узнали.
— Слушай меня, братцы! — кричу с порога. — Сюда идут немцы. Всех раненых убьют — природа у них такая. Надо отбиться. Оружие есть. Ходячие раненые, которые могут стрелять, подходи ко мне!
Тишина, все молчат. Неужели не пойдут? С койки справа поднимается солдат с перевязанной головой. Одного глаза не видно. Походит ко мне.
— Стрелять сможешь?
— Да, ваше благородие. Глаз выбило, но другим вижу. И жмуриться не надо, — он ощеривается.